Мура и Николай обговорили условия сделки. Они вступят в брак при условии, что она заплатит его долги. Она взяла деньги из сумм, присланных ей из России через Берлин, – возможно, они были взяты из выручки, полученной от реализации плана «Валюта». В обмен на это Мура получала престижный титул баронессы (что доставило ей удовольствие) и, что самое важное, эстонские гражданство и паспорт. Наконец, у нее будет свобода ехать куда захочется.
В более поздние годы жизни Мура сердилась и негодовала при любом предположении, что это был брак по расчету. У нее возникла привязанность к Николаю, и она считала, что он по-своему любил ее. Она чувствовала, что «нашла единственную причину, которая могла заставить меня хотеть жить дальше, – быть кому-то полезной. Признаю, что это слабая причина, и я думаю, что я тоже слишком эгоистка, чтобы удовлетвориться ею»
[531].
Мура пошла на этот брак нелегко. В конце июня, сдерживая свои чувства в течение месяца, она наконец написала Локарту, чтобы выразить свою печаль и смятение после получения известий о родившемся у него сыне
[532]. И нужно было еще взвесить ее чувства к Горькому (и его чувства к ней). В день своего отъезда из Петрограда она оставила для Горького письмо (в тот момент его не было в Москве). Страдая после получения накануне вести о Локарте и придя от нее в замешательство, она пыталась разжечь более глубокое чувство, чем чувство между великим человеком и его любовницей. «Я хочу, чтобы ты ощутил то сильное внутреннее чувство, которое, я думаю, приходит лишь несколько раз в жизни, – писала она, – чтобы любовь этой девушки из города Кобеляки была с тобой в трудные, тревожные, скучные и мрачные часы твоей жизни… Ты моя радость, моя большая истинная Радость; если бы ты только знал, как ты мне нужен»
[533]. Даже в этом, казалось бы, прочувствованном письме она поддерживала выдумку. Кобеляки – город в Полтавской области на Украине не был тем городом, где родилась Мура; она родилась в поместье Закревских в Березовой Рудке неподалеку от города Пирятина, расположенного более чем в ста пятидесяти километрах от Кобеляк. Цель этого обмана неизвестна, но его непосредственное соседство с ее признанием в любви, по-видимому, ее не беспокоило. На протяжении того лета она писала Горькому, напоминая ему о своей любви к нему, выражая недовольство его постоянным молчанием и побуждая поторопиться с отъездом из России, чтобы спастись от очередной репрессивной кампании большевиков
[534].
В октябре в последние недели перед свадьбой Мура поехала в Финляндию, чтобы встретиться с Горьким, и рассказала ему о Будберге. Горький нашел, что уменьшение давления на нее, под которым она находилась, смягчило ее, и она «вообще стала как-то более милой». Что касается Будберга, то неодобрение Горьким этого брака больше строилось на идеологической основе: «Она говорит мне, что намерена выйти замуж за какого-то барона, но все мы энергично протестуем – пусть барон найдет себе какой-нибудь другой объект для своих желаний – эта одна из нас!»
[535]
Свадьба, состоявшаяся в ноябре в русской православной церкви в Таллине, была достаточно традиционной, но оказалась омрачена унынием эстонских родственников Муры, которые сравнивали ее с великолепной свадьбой с Иваном в Санкт-Петербурге почти ровно десять лет назад (конечно же не в пользу нынешней свадьбы).
Ближайшие члены семьи Муры были еще более несчастны. Таня и Павел очень расстроились из-за свадьбы – им не нравился Николай Будберг, «некрасивый, с лысой яйцеобразной головой». В знак протеста они попытались убежать из дома. Мики тоже не одобряла этот брак. Но ничто не могло остановить этот процесс или устранить его необходимость. Свадебный прием в аристократическом клубе в Таллине был праздничным, на котором все, даже Бенкендорфы, покорились неизбежному и решили веселиться
[536].
Как по волшебству, осуждение, которое окружало Муру с момента ее въезда в Эстонию, исчезло, как только был завязан этот узел. Она стала частью другой ветви древней эстонской знати и была принята в общество. О ней все еще ходили сплетни. Но недолго им оставалось циркулировать. И у Муры, и у Николая были свои планы, и через несколько месяцев после свадьбы они уехали из Эстонии в Берлин. И снова детям пришлось привыкать к тому, что они, по сути, сироты.
Берлин был центром русских эмигрантов. Их было там триста тысяч, когда в 1921 г. к этой массе присоединился Горький. В Берлине существовали русский театр, издательства, десятки газет и ресторанов. Старая русская интеллигенция встречалась, чтобы обсуждать политику и свое желание возврата к прошлому.
Горький не вписывался в это сообщество, даже в круг интеллигенции. Так как он был окружен этими остатками старого режима и не видел больше зверств нового режима своими глазами, к нему начала возвращаться его природная симпатия к делу большевиков. С этого безопасного расстояния он написал Ленину письмо, в котором сообщил, что планирует написать книгу «в защиту советской власти», которая докажет, что успехи Советской России «полностью оправдывают ее грехи – умышленные и непредумышленные»
[537]. Наверное, он действительно искренне верил в это, но, быть может, и нет. Однако он зависел от Ленина, который должен был разрешить отправку ему авторских гонораров, так что это письмо должно было оставить его на хорошем счету.
Мура жаждала соединиться с Горьким в Берлине – городе, который она видела в последний раз в 1914 г., когда была избалованной женой молодого дипломата. С точки зрения политических убеждений она была более последовательным социалистом, чем Горький; она также легче приспосабливалась и готова была уйти с головой в иностранные языки и иностранную политику, легко справляясь и с тем и с другим. Но подобно Горькому теперь, когда была в Европе с ее несносной неперестроившейся аристократией – даже в Эстонии, где ее крылья были подрезаны реформами, – она почувствовала, что большевизм ей стал более близок. Она написала Горькому из Таллина: «Я так хочу… поговорить с вами о России, которую сейчас на расстоянии чувствую и вижу лучше, чем раньше». Выступая против пессимизма Горького, она настаивала: «Нет, нет, она не погибнет. Это ужасно, это кошмарно, что многие русские умирают, но Россия не погибнет. Она проходит сейчас через суровое, жестокое испытание. Но, находясь в загнивающей Европе, хочется спросить: разве то, что происходит в России, не лучше?»
[538]
