По мнению Уэллса, вина за все лишения в России лежала не на большевизме, а на капитализме – этот исход был неизбежен. В отличие от Бертрана Рассела Уэллс ставил интервенцию в вину союзникам. Большевики, рассуждал он, были неизбежной формой правления, которая должна была появиться вследствие революции. И все же он страстно ненавидел ее и Маркса как творца их теории; вот что он писал обо всем этом:
Куда бы мы ни пошли, нам попадались бюсты, портреты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса занимает борода – большая, впечатляющая, густая и курчавая заурядная борода… Это не такая борода, которая случайно вырастает у мужчины; это специально выращенная борода, ухоженная и торчащая, как у патриарха, напоказ миру. Она в точности похожа на «Капитал» в своем бессмысленном изобилии, и не занятая бородой часть лица похожа на сову, словно выглянувшую посмотреть, какое впечатление эта растительность произвела на человечество
[500].
В марксистской России все голодали, замерзали и боялись заболеть. Достать лекарства было невозможно. «Легкие недомогания поэтому очень быстро превращаются в серьезные проблемы… Если кто-то тяжело заболевает, перспективы самые мрачные»
[501].
Коммуна на Кронверкском проспекте не знала таких серьезных лишений. По вечерам обитатели квартиры и их гости собирались в столовой, где в середине стола стояла большая керосиновая лампа; при ее свете люди беседовали об искусстве и политике или слушали рассказы Горького о его жизни, которые он превращал в отличные выступления талантливого рассказчика и драматурга
[502].
Во время одной из поездок Горький сопровождал Уэллса и Муру. Она была для Муры вдвойне значима – это было посещение петроградского склада комиссии по искусству и древностям. Это был государственный орган, который конфисковывал и оценивал произведения искусства, тайное назначение которых состояло в том, что они были ресурсами валютной программы. Горький, вероятно, ничего не знал об этой программе, равно как не знал и о том, что Мура теперь имела к ней отношение. Но этот визит имел для нее особое значение. Зданием, взятым под склад комиссии, было старое британское посольство на Дворцовой набережной.
Прошло два года со дня смерти Кроуми и почти столько же с момента последнего посещения посольства Мурой, когда оно представляло собой нагромождение сломанной мебели. Теперь в глазах Уэллса оно походило на «какую-нибудь переполненную комиссионную лавку предметов искусства»:
Мы проходили комнату за комнатой, загроможденные прекрасными ненужными вещами… Здесь есть большие залы, забитые скульптурами; я никогда не видел так много белых мраморных Венер и сильфид вместе… здесь лежат штабели всевозможных картин, коридоры забиты мозаичными шкатулками, груды которых достают до потолка; одна комната заполнена футлярами со старинными кружевами, высятся горы великолепной мебели
[503].
Все это было занесено в каталоги, но никто, по-видимому, не знал, что будет со «всем этим очаровательным и изысканным мусором». И если Горький мог лишь надеяться, что все это будет сохранено, Мура, вероятно, знала, что добрая часть всего этого будет продана за границу.
Шли дни, свои отношения с Мурой Уэллс пестовал и настойчиво развивал до тех пор, пока она не согласилась довести их до конца. «Я влюбился в нее, – вспоминал он много лет спустя, все еще смущенный, – и однажды ночью, уступив моим мольбам, она бесшумно проскользнула через переполненную людьми квартиру Горького и попала в мои объятья. Я думал, что она любит меня, и верил каждому сказанному ею слову. Ни одна женщина никогда еще не оказывала на меня такого действия»
[504].
Но в тот момент это был не более чем порыв. После двухнедельного пребывания Уэллс и Джип уехали. Посетив Москву, они вернулись в Петроград и выехали в Ревель, чтобы сесть на пароход в Стокгольм, а оттуда отправиться в Англию
[505].
Ревель и Стокгольм. Какую струну эти названия, вероятно, задели в душе Муры и какой резкий, тревожащий звук она издала! Страна, в которой не состоялась ее встреча с Локартом после разлуки, и страна, в которой все еще жили ее дети, недосягаемые для нее. Уэллс согласился передать им весточку, проезжая по Эстонии, и сообщить, что она жива и здорова. И Англия, где жил Локарт. Прошло уже два года с тех пор, как она видела его в последний раз, больше полутора лет с тех пор, как она получила от него последнее письмо, и больше трех лет с тех пор, как последний раз видела своих детей.
Наступало время снова попытаться все исправить.
Дни коммуны Горького в Петрограде были сочтены. К концу 1920 г. отношения Горького с Зиновьевым – главой Северной коммуны – стали день ото дня ухудшаться. «Ситуация достигла наивысшей точки, когда Зиновьев приказал провести обыск в квартире Горького, – вспоминал Владислав Ходасевич, который присоединился к коммуне в ноябре, – и пригрозил арестовать некоторых близких к нему людей»
[506]. Мура, которую Зиновьев подозревал в шпионаже, была среди тех, кого он для этого наметил.
Мура сказала Уэллсу, что сейчас она счастливее, чем до революции, потому что «теперь жизнь более интересная и настоящая»
[507]. У нее всегда была склонность говорить то, что казалось подходящим моменту. Возможно, она думала так, имея в виду свой брак с Иваном. Но на самом деле жизнь в России была кошмаром, и она ждала, чтобы что-то пробудило ее от этого кошмара.
Это случилось весной 1921 г. Жизнь для Горького в России сделалась невыносимой. Ленин стал видеть в нем помеху и вынуждал его уехать за границу, якобы чтобы поправить здоровье. Действительно, экстремальные условия жизни в Петрограде болезнетворно действовали на него. Выбранным местом назначения стала Германия.
Муре было запрещено покидать Петроград – это было условие ее освобождения из тюрьмы в прошлом году. И все же в апреле ей был выдан паспорт и дано разрешение поехать в Эстонию. Она всегда молчала относительно того, как добилась этого. Возможно, вмешался Горький, как он это делал для многих будущих эмигрантов. Но если он и вмешался, следов этого не осталось
[508].
