Мура язвительно отметила растерянность большевиков, когда на недавних всеобщих выборах в Великобритании победили тори. Они были убеждены, что социализм должен распространиться по Европе, и не могли понять, почему этого не происходит. Но, принимая желаемое за действительное, Мура убедила себя, что через месяц в России должна произойти другая революция, которая сметет непрочный большевистский режим
[420]. Обычно она была более прозорлива, чем на этот раз.
Наверное, стресс и жизненные лишения ослабляли ее интуицию. Она все больше худела, изводимая постоянным кашлем, при температуре внутри помещений, колебавшейся около шести градусов Цельсия. Дрова стоили до пятисот рублей за вязанку (месячное жалованье рабочего), и их было трудно достать даже за эту цену. Мура иногда тратила целые дни в поисках топлива в заснеженном городе
[421]. Власти останавливали трамвайное движение и прекращали подачу электричества в дома. «Продовольствие не поступает ниоткуда, – писала Мура, – и с сегодняшнего дня вместо хлеба дают овес, смешанный с отрубями. Так постепенно мы все превратимся в маленьких коров и лошадей». К ее ужасу, в городе начали появляться магазины, в которых продавалось мясо. Мура принимала дополнительные меры предосторожности, когда ходила на улицу с Гарри, боясь, что его могут отнять у нее силой
[422].
Во время английского Рождества к ней пришли два гостя: одному она была больше рада, чем другому. Первым был офицер Красной армии, который знал о ее связях с британской разведкой. Он утверждал, что представляет сеть лазутчиков белых, которые готовились сдать Красную армию союзникам. Три четверти артиллеристов были готовы перейти на сторону белых, а также многие пехотные полки. Мура спросила его, не думает ли он, что русские могут свергнуть большевиков без иностранной помощи. «Во мне все восстало, когда я поняла, что этот человек отказывается признать факт, будто что-то можно сделать без иностранной интервенции, а я не верю, что он прав»
[423]. Она также не видела в его заявлениях правды, но передала эту информацию Локарту, как делала с каждым слухом и обрывком политических новостей, которые, по ее мнению, могли заинтересовать его.
Наверное, подсознательно она повторяла то, что делала в первые месяцы их отношений, когда, благосклонно ответив на его восхищение ее интеллектом и проницательностью, она стремилась произвести на него впечатление своими мнениями и информацией. Она поглощала литературу на всех известных ей языках. «Я буду читать, читать и читать, – обещала она ему, – и стану таким синим чулком, что все твои знания померкнут по сравнению с моими»
[424]. Она также поступила в университет, чтобы учиться и получить диплом – как «тонизирующее средство… чтобы сохранить более или менее уравновешенный разум, который в противном случае рассыплется на части в такой обстановке»
[425].
Ее старания начали приносить плоды. Другой гость, явившийся в конце декабря, был более многообещающим. Литературный критик, сатирик и англофил Корней Чуковский, обладатель копны волос и густых усов, зашел к ней с предложением работы – делать переводы английской поэзии. Как и Мура, Чуковский работал в английских миссиях в качестве переводчика
[426]. Теперь он участвовал в новом предприятии, которое было создано с целью публикации русских переводов произведений великих английских поэтов и писателей. Взволнованная Мура немедленно решила принять предложение, но предпочла не спешить с ответом. На следующий день она зашла к Чуковскому на работу, чтобы обсудить это предложение. Там ее представили человеку, который возглавлял издательство, – романисту, поэту, драматургу, очеркисту и претенденту на прижизненный титул величайшего русского человека Максиму Горькому. Кроме Ленина в России, вероятно, не было человека более известного или внушавшего большее восхищение.
Ему только что исполнилось пятьдесят лет, и сквозь его бросающуюся в глаза красоту молодости уже стали проступать возрастные изменения – выражение усталости на лице, морщины, острые скулы и запавшие щеки, седеющие и свисающие вниз густые усы, словно чувствующие груз лет; но его пронзительные черные глаза по-прежнему ярко сверкали из-под морщинистых век.
Для женщины с литературными притязаниями Муры стало удивительным успехом быть замеченной и получить предложение работы от этого человека. Но она не проявила никаких эмоций по этому поводу в своих письмах к Локарту. «Мы разговаривали об английских авторах, – писала она, – о которых – вот удивительно! – он очень много знает, даже о современных. Он попросил меня дать ему список книг, которые, на мой взгляд, будет интересно перевести! Это меня скорее позабавило; я буду ходить туда два раза в неделю, чтобы убить время. Сама атмосфера там – очень богемная, но стимулирующая к работе»
[427].
Ей было любопытны политические взгляды Горького. И хотя был социалистом, он оказывал покровительство ее знакомым аристократам и использовал свое влияние, чтобы спасти их от большевиков. Мура цинично полагала, что им движет желание не быть «скомпрометированным за границей». Он сказал ей, что его идеал – когда «миром правят люди с творческим мышлением… без какого-либо деления на классы. Он считает себя российским Д’Ан-нунцио»
[428].
Возможно, в другое время, чуть раньше, на нее произвел бы большее впечатление такой поворот фортуны. Но теперь Мура чувствовала, что Россия должна измениться, или она потеряет ее. Она хотела свободы и комфорта, хотела, чтобы с ней были ее дети, а больше всего хотела Локарта. «Как бы я хотела получать весточки от тебя чаще, Малыш. Таким утешением в эти страшные дни было бы знать больше о тебе». Для женщины, которая жила вниманием к себе мужчин, преуспевала благодаря своим знаниям, это было невыносимо. «Сегодня я чувствую себя глупой и не могу писать. Иногда желание того, чтобы ты был со мной, чтобы я была уверена в тебе, ощущала, что ты принадлежишь мне, так велико, что сам процесс писания становится пыткой, и слова перестают что-либо значить»
[429].
