— Знаете, — сказал Хогг, — кажется, этот случай очень похож на мой собственный. Вот тут тип, вы его называете «К», был поэтом, поэтому оставался в затянувшемся подростковом возрасте. Сидел подолгу в уборной, стихи писал, — как бы в утробе, вы тут говорите, только это, конечно, полнейшая ерунда, — а та самая женщина его заставила на ней жениться, получился скандал, он сбежал, потом пробовал вернуться к прежней жизни, писать стихи в уборной и прочее, и ничего не вышло, поэтому он попытался покончить с собой, потом вы его вылечили путем переориентации личности, как тут сказано, он превратился в полезного гражданина, забыл про поэзию, и… Ну, — сказал Хогг, — если можно сказать, поразительное совпадение, можно сказать. — Постарался просиять, но мрачный взгляд доктора Уопеншо не лучился.
Доктор Уопеншо наклонился над столом и с ужасающим самообладанием и спокойствием молвил:
— Чертов дурак. Это вы самый и есть.
Хогг слегка нахмурился.
— Но, — сказал он, — быть того не может. Тут сказано, что у этого самого «К» были бредовые мысли, будто другие крадут его произведения и снимают по его стихам фильмы ужасов. Это ж другой случай, правда? Я имею в виду, тот самый чертов Роуклифф взял сюжет моего «Ручного зверя» и сделал из него чертовски поганое итальянское кино. Даже название помню. В Италии называлось «L’Animo Binato»
[27], из Данте, знаете. Двуединое по природе животное, или что-то такое, а в Англии «Сын Инопланетного Зверя». — Вчитался внимательней, еще больше нахмурился. — А что это, — сказал он, — вообще за дела насчет сексуальной одержимости того самого олуха «К» своей мачехой? Этот олух не может быть я. Вы же знаете, как я ее ненавидел, я ж вам рассказывал. И, — сказал он, вспыхнув, — про мастурбацию в уборной. И по поводу тонкой женщины, пытавшейся превратить его в настоящего женатого мужчину. — Он поднял глаза, отведя серьезный взгляд от смазанного (четвертого, пятого или какого там) печатного личного экземпляра доктора Уопеншо. — Та самая женщина, — четко вымолвил Хогг, — никакая не тонкая. Она сука. Ей были нужны мои деньги, она их получила; ей требовалась моя честь и слава. То есть после кончины, — добавил он без особой уверенности. — Хотела остаться в моей биографии, если та будет написана. — Большой дорогостоящий кабинет попробовал это на вкус, передернулся, сморщился, скушал.
— Понимаете? — спросил доктор Уопеншо, приподнимая верхнюю губу. — Честно скажете, что понимаете, старина? Самая элегантная в Европе женщина, руководящая лучшими в мире поп-группами?
Хогг вытаращил глаза, слыша такой намек на свидетельство о знакомстве прославленного консультанта с очень вульгарным миром (он знал о нем все, с собачьим усердием каждый день до открытия бара читал «Дейли миррор»). И сказал:
— Я не встречал ее имя в газетах…
— Она вновь вышла замуж. По-настоящему. За мужчину с настоящими деньгами, с настоящим талантом, моложе вас, кроме того, симпатичней.
— …Но ведь это только подтверждает всегдашнее мое мнение, я имею в виду, то, что вы говорите. Она вовсе не тонкая. Настоящая сука. — «Kvadratnye kluchi» упали с колен, как бы сознательно не желая обращаться в иную веру.
Доктор Уопеншо хрипло бросил:
— Ладно. А теперь вот это посмотрите.
И в Хогга полетела третья за день порхающая бумажная птица. Он поймал ее не особенно ловко, уже утомившись; сразу узнал журнал под названием «Конфронтация», межатлантический ежеквартальник, финансируемый за океаном, и, по мнению Хогга, не слишком в целом популярный. Он кивнул без удивления. Значит, доктор Уопеншо все знает. Теперь ясно, в чем дело. Вот в чем. Открыл страницу с секстетом сонета, который йакальщики не захотели слушать, который, в отличие от октавы, не обращался ни к каким завсегдатаям дорогих баров:
Свернувшемуся в древесных корнях вдохновенно
уставшему змею
Вздумалось возвестить понедельник.
Объятье одежды на теле.
Благословенная боль воспламенила зуб.
Воротник чмокнул шею.
Написано в газетном разделе:
«Может быть, смерть его обрекает империю».
До этого и до будущего воскресенья долгая неделя.
И подписано прошлым отброшенным именем. Хогг, заикаясь, сказал:
— Я все могу объяснить. Я его раньше начал, понимаете, до того, как вы меня взяли. На лечение, я имею в виду. То есть от антиобщественного поведения. А закончить не мог. А потом, как-то вечером в баре работал, оно вдруг пришло. Как бы из-за спины само хлынуло. Замечательно, если вы извините меня за подобное выражение. Ну, я послал, а они напечатали. Как бы последний привет, если можно сказать. Может быть, даже можно сказать, посмертный. А потом никаких уж стихов, нет, больше никогда. — Последняя фраза, пожалуй, чересчур заискивающая, слишком нарочито старомодная барменская. Доктор Уопеншо на нее не клюнул. Вместо этого он гневно встал и крикнул:
— Правильно, правильно, повеселись за мой счет. — Прошагал к столику возле пустого камина, схватил с него человеческий череп, угрожающе замахнулся на Хогга. — Не можешь или не желаешь понять, предатель, что это твое предательское излияние видели, вот именно, видели. Шортхаус видел, для тебя — доктор Шортхаус. Ты, умышленно затевая предательство, не знал, кто такой доктор Шортхаус, тогда как доктор Шортхаус — автор «Поэтического синдрома», «Искусства и спирохеты» и прочих стандартных клинических трудов. Шортхаус видел, и Шортхаус мне показал. — Он двинулся к Хоггу с горящими упреком и гневом глазами, держа череп в обеих руках, точно пудинг. — И тогда, — вскричал доктор Уопеншо, — я вышел полным дураком, потому что с Шортхаусом говорил уже про твой случай.
— С доктором Шортхаусом, — вежливо поправил Хогг.
— Теперь видишь? Видишь? Я хвастался, будто ты излечился, а ты снова взялся за проклятые стихи. — Он гневно сунул пальцы в глазницы черепа, но сам череп выдержал.
— Если вы беспокоитесь насчет своей верстки, — по-прежнему вежливо сказал Хогг, — я вам с радостью помогу с корректурой. Я имею в виду, надо поправить, сказать, что, в конце концов, я не вылечился, случай мой неудачный. Если от этого будет какая-то польза, — смиренно оговорился он. — Понимаете, — объяснил Хогг, — я все знаю о правке, которая вносится в верстку. Знаете, вы же знаете, я был профессиональным писателем (я имею в виду, вы ведь меня от этого старались вылечить, правда?), а для вас, настоящего доктора, это, в конце концов, просто какое-то хобби. — Он попробовал улыбнуться доктору Уопеншо, потом черепу, но отреагировал только последний. — Я всем буду рассказывать, что действительно вылечился и что этот сонет — просто какой-то остаток от старых времен. Или что тот олух «К» фактически не я, а кто-то другой. Шортхаус в любом случае никому ничего не расскажет, правда? Я имею в виду, вы же, врачи, друг друга поддерживаете, должны поддерживать, правда? Могу даже написать в какой-нибудь ваш журнал, — шире размахнулся Хогг, — в «Ланцет», «Скальпель» и тому подобное.
