– Это что – серьезно? – не поверила она своим ушам. – Да твой капитан банально меня избил при задержании!
– Давай не будем громких фраз произносить, ладно, Коваль? – предложил полковник. – Я ведь тебя тоже не один день знаю – ты и сама могла на грубость нарваться!
– Нет, я вообще не понимаю – я где? В милиции? А полное ощущение, что в дурдоме! Что ты ваньку валяешь, Гордеенко? Вызови врача, пусть осмотрит и скажет, побои это или удары о капот, о который твой сотрудник меня, кстати, тоже приложил! – Марина снова вытерла кровь, выступившую на губе, и уставилась в лицо полковника.
– Ты не понимаешь? Хорошо, зайдем с другого края – на трое суток я тебя закрою, имею право и без предъявления обвинения, а там, глядишь, найдется что-то! Забирайте! – крикнул он, приоткрыв дверь, и вошедший молоденький мальчик в сержантских погонах повел Марину в камеру.
Если Гордеенко, закрывая именно в эту камеру, надеялся подавить Коваль морально, то просчитался – она была не из пугливых и на место всех обитателей поставила просто на раз, объяснившись с «державшей хату» трижды судимой бабенкой лет сорока на равных. В конце концов, столько лет, проведенных в обществе уголовного элемента, да и дважды судимый любовник тоже кое-что значили, и уж правила-то «знакомства» с камерой Марина знала хорошо. Прожженная уголовница сразу вычислила, что перед ней девушка непростая, да настолько непростая, что себе дороже выйдет трогать, и поэтому лучше оказать должное внимание и уважение. Лизочка – так ее звали – окружила Марину заботой, заметив, что она прилично избита и врача бы ей не мешало. Она забарабанила в дверь, требуя привести доктора, но влетевшие в камеру охранники утихомирили ее дубинкой:
– А ну, молчать, лярвы! Еще звук – и все получите! Коваль, на выход – адвокат приехал!
Марина тяжело поднялась и пошла следом за ними. В комнате для свиданий сидели Хохол и Петрович. Увидев кровоподтеки и синяки, украшавшие лицо Коваль, Хохол заблажил на всю управу:
– Суки, кто посмел?! Твари позорные! – но Петрович хлопнул по столу ладонью:
– Женя, базар прекрати! Ей же хуже сделаешь! Марина, дело ерунда – твоя трость не приравнивается к незаконному холодному оружию, но под залог не выпускают, уперлись, трое суток отсиди, там видно будет. Теперь про лицо – били здесь или по дороге?
– Отъехали от поста ГАИ километра два да здесь на крыльце пообещали добавить ночью, – ответила она, морщась – при разговоре разбитые губы лопались и начинали кровоточить, причиняя боль.
– Сидишь в одиночке?
– Нет, в общей, там человек шесть.
– Беспредел! – проворчал Хохол, взяв Марину за руку. – Больно тебе, киска моя? В камере-то как, не трогают?
– Нормально, – скривилась Коваль. – Бабы с понятиями попались. Да и я ведь так просто не дамся, ты ж меня знаешь! Женька, сигарет мне дай, а то у меня кончились.
Хохол был калач тертый и знал, куда и зачем едет, – сигарет принес аж три пачки, Марина благодарно улыбнулась:
– Видал, как вышло – на кичу ко мне ездишь!
– Очень смешно! – скривился Женька.
– Еще как! Значит, на трое суток, Петрович? А потом? – повернулась она к адвокату.
– Если не нароют ничего, отпустят, – пообещал Петрович. – А мы потом иск вчиним за побои.
– Петрович, не смеши – за трое суток от меня одни воспоминания останутся, а врача они не вызовут, даже если я рожать начну! Они ж не дурнее нас, правда?
– Закругляйтесь! – На пороге возник конвоир, и Коваль, не стесняясь присутствия Петровича и конвоира, поцеловала Хохла в губы, обняв за шею.
– Женечка, прости, что так вышло…
– Киска, ну, что ты! Держись, моя маленькая, всего трое суток, и я приеду за тобой.
– Машину найди, – попросила она. – Эти твари даже не сказали, куда отбуксируют!
– «Хаммер» не иголка, отыщем! – Он тоже поцеловал ее, незаметно коснувшись груди под водолазкой. – Киска, не дай сломать себя, – прошептал он. – Они обязательно попытаются, я знаю, но ты не позволяй, ты же сильная!
– Коваль, давай на выход, хватит сосаться! – не выдержал конвоир, и Хохол сжал кулаки, но Марина взяла его за запястье и погладила:
– Не надо, родной, оно того не стоит! – впервые назвав его словом, которое раньше произносилось только для мужа.
В камере она кинула на стол пачку сигарет, а сама легла на нары, закрыв глаза. Рядом сразу оказалась Лизочка с сигаретой в пальцах:
– Покурим, красюха? Чего ж не сказала сразу, кто ты?
– Что бы это изменило?
– Да все! И сикухи эти сразу бы к параше легли. – Она кивнула в сторону остальных пяти женщин. – Это ж так, мусор – наркушки, блядушки, карманницы.
– А ты? – не открывая глаз, спросила Марина.
– А я, девка, по мокрому делу, – вздохнула она, затягиваясь и выпуская дым через нос. – Мужика завалила, поймала на подруге верхом, ну и…
– Бывает.
– А тебя за что? Я слыхала про тебя, говорят, в авторитете ты?
– Нет, я ж баба, как могу? Не по понятиям.
– Но бригада у тебя есть? – не отставала любопытная соседка.
Ее острые зеленоватые глазки шарили по лежащей Марине, мгновенно оценивая стоимость ее вещей и ухоженные руки с длинными ногтями.
– Какие теперь бригады? Так, пацаны вокруг тусят. – Марину утомил разговор, она мечтала поскорее избавиться от непрошеной собеседницы и хоть немного поспать, но Лизочка не унималась:
– И муж есть?
– Я вдова.
– Горе-горе, молодая такая – и уже вдова? Помер?
– Разбился на машине.
– Крутой был?
– Положенец, потом отошел, бизнесом занялся, дома строил. – Коваль открыла глаза и тоже потянулась за сигаретой.
– И детки есть?
– Нет. – Марина курила и мечтала об одном – чтобы Лизочка устала спрашивать и улеглась спать, оставив ее в покое.
– Совсем одна живешь? Как можно? У меня вот хоть дочка имеется, умница, красавица, одна-единственная радость, – раскачиваясь из стороны в сторону, как китайский болванчик, нараспев говорила Лизочка. – Ты б тоже родила себе, красюха, все веселее!
– Мне и так не скучно – видишь, как отделали? – Коваль оттянула ворот водолазки и показала ей отпечаток капитанской пятерни на шее.
– Да, досталось тебе, девка! Давай-ка спать, скоро утро.
Коваль уснуть не смогла – из головы не шла угроза капитана, что ночью он ее навестит, а быть изнасилованной как-то не хотелось. Марина лежала, закрыв глаза, прислушивалась к тяжелому дыханию сокамерниц, к чуть слышному бормотанию молодой цыганки на верхних нарах, к шагам охраны в коридоре и периодическому лязгу глазка в двери. Где-то посреди ночи дверь открылась, и в камеру вошла огромного роста баба в форме, осветила все лица фонариком и, задержавшись на Маринином, велела негромко:
