— Бывает, — пожала плечами женщина. — Насильно мил не будешь.
Они разошлись, как в море корабли, и Турецкий завершил осмотр квартиры. На кухне Борис продолжал искать, чего бы пожрать, и кроме него, там не было ничего особенного. Помимо осмотренного, в доме имелись только два помещения — совмещенный санузел и спальня. В первом Турецкий не задержался, поворошил бутыльки в навесном шкафчике, покосился на свое отражение в замутненном зеркале. Из ванной, исполняясь задумчивости, перекочевал в спальню, где, крайне удивленный, застыл на пороге. В минимализме, что предстал его взору, имелась определенная пикантность. В абсолютно белой комнате не было ничего, кроме широкой кровати. Только белые жалюзи на окне и вытянутая тумбочка в изголовье, сливающаяся с ложем. Гладкий пол, белые обои, потолок, оснащенный белым плафоном. Сенсорный реостат, позволяющий регулировать освещение касанием руки. Интересные представления о сне были у проживающего здесь товарища. Чем-то это смутно напоминало палату умалишенных.
— Не подумайте чего дурного, — дохнула в затылок женщина (он устал вздрагивать), — у Романа, как у любой творческой личности, были свои странности. Он был уверен, что в спальне ничто не должно отвлекать человека от сна.
— От сна — возможно, — допустил Турецкий. — Но в спальнях, я слышал, люди занимаются другими делами. Что на этот счет говорят белые стены?
— На этот счет белые стены помалкивают, — улыбнулась Евгения. — Если вы имеете в виду занятия сексом. Лично мы «другими делами» занимались в соседней комнате, которая больше и вмещает множество интересных вещей. Будь у нас все хорошо… я имею в виду, если бы не было этой глупой смерти, думаю, я сумела бы ему навязать правильное представление о человеке внутри интерьера. А в случае неудачи я бы не сильно расстроилась. В конце концов, пустота в спальне — это не та пустота, что в душе… — Ее губы задрожали.
— Человек привыкает ко многому, — тактично выразился Турецкий. — Вы не припомнили ничего необычного, Евгения Геннадьевна?
Она посмотрела на телефон, висящий на стене у входа в студию. Скривила рот.
— Однажды он резко говорил по телефону, почти кричал. Я была в ванной, там прекрасная слышимость — что-то не припомню, чтобы в разговоре фигурировали упомянутые вами имена. Я спросила, что происходит? Он ответил, что на студию был бандитский наезд, ребята просто не знали, что детище Романа находится под эгидой Максевича.
— А вы об этом знали?
— Об этом все знали, — она недоуменно пожала плечами. — Данный господин никогда не был филантропом, но, в принципе, он — разносторонняя личность, понимает, что не только криминал приносит выгоду. Недоразумение быстро разрешилось, рецидива не было. А что касается ваших женских имен, то сомневаюсь, что при мне у Романа был кто-то еще.
— Тема не подразумевает любовной связи, — пробормотал Турецкий.
— Вот как? — она удивленно приподняла ресницы. — А что же подразумевает тема?
— Хотел бы я знать… Ладно, Евгения Геннадьевна, не буду вас мучить, это проблемы следствия, отнюдь не ваши. Мы можем идти. Я довезу вас до дома.
— Постойте, — она умоляюще посмотрела на него. — Оставьте меня здесь, Александр Борисович, очень прошу. Поймите, я в последний раз нахожусь в этой квартире. Можно я еще здесь немного побуду? Здесь все так напоминает о Романе… о нашем с ним романе… — она покраснела. — Я ничего не сделаю, просто посижу тут немного, наведу порядок в последний раз… А потом сама доберусь, здесь недалеко.
Турецкий помялся в нерешительности. Покосился на Бориса, выглядывающего из кухни, тот пожал плечами, он тоже не знал, что ответить.
— Хорошо, — решился Турецкий. — Ключи оставите себе, потом мы их заберем. И… сильно тут не грустите, хорошо? Не забывайте, что жизнь продолжается. Нужно жить, раз уж взялись. Борис, на выход…
— И что ты думаешь по этому поводу? — спросил он у напарника, когда они вышли на оживленный проспект.
— А что мне думать, Александр Борисович? Все эти люди от искусства страдают той или иной странностью. По-моему, дама всерьез потрясена смертью жениха — отсюда и заметный неадекват в речи и поведении. Она мне показалась немного дезориентированной. А вам?
— И мне, — согласился Турецкий.
— Но это фигня, — заверил Борис, — она не убивала жениха, факт доподлинный, поэтому ее странности меня не колышут. А вы, с моей точки зрения, уделяете много внимания тому, что не стоит выеденного яйца. Подбросите до «Динамо», Александр Борисович? Рабочий день уже закончился.
— У тебя нет собственной машины?
— Зачем мне машина? — удивился Борис. — Кто же в здравом уме в наше время ездит по Москве на машине? Да я на метро доеду в четыре раза быстрее.
— Вот и катись на метро, — оскалился Турецкий. — А мне в другую сторону. В восемь утра ты должен быть на связи и делиться со мной соображениями, навеянными ночными страхами.
— Все подозрительные, и вместе с тем известно, что они никого не убивали, — сказала Ирина и с жалостью погладила супруга по голове. — Бедненький, ты устал. Глаза впали, ешь, как трактор. Но разве в этом есть что-то необычное? Ты распутал столько дел в своей нелегкой жизни, — уверена, были и потруднее. Нам ли быть в печали? Завтра утром соберешься с мыслями, зацепишься за идейку-другую. Ты у меня такой сильный…
Турецкий жалобно вздохнул. Никогда мужчина не бывает таким слабым, как в тот момент, когда хорошенькая женщина говорит ему, какой он сильный.
Ирина задумчиво уставилась на вилку из фамильного серебряного набора, к которой прилип комок итальянской пасты.
— Кстати, одну идейку я могу тебе подбросить уже сегодня.
— Может, не надо? — взмолился Турецкий. — Голова уже, как орех.
— Могу и обидеться, — насупилась Ирина. — Не так уж часто я подбрасываю тебе здравые идеи. В культурных кругах нашего просвещенного города бытует мнение, что Роман Кошкин был весьма одаренным художником. Пускай это не покажется тебе странным, но я, будучи человеком образованным, заочно знакома с данной личностью и отчасти с его творчеством. Кошкин в совершенстве освоил манеру импрессионистов и внес в изобразительное искусство немало свежих идей. Пару лет назад его картины на аукционах пользовались небывалым успехом. Помню, «Грация и Демон» ушла за десять тысяч долларов, хотя с моей точки зрения, в смысле художественных достоинств это не самая лучшая его вещь. А теперь представь, что случилось бы, если бы «Грацию и Демона» продали бы с аукциона не пару лет назад, а, скажем, сегодня?
— А что бы случилось? — не понял Турецкий. — Закрылись бы Лувр и Эрмитаж?
— Ни в коем случае. Просто картина ушла бы не за десять тысяч долларов, а на порядок выше. То есть за сто и больше. Прописная истина, Саша. Живой художник — хорошо, а мертвый — лучше. Картины мертвых ценятся больше. Почему я вынуждена втолковывать тебе очевидные вещи?
— Наверное, ты права, — пробормотал Турецкий. — Об этом я, честно говоря, не подумал. Ну и что?
