Так, наверное, думал бывший опер Плюхин. Но только не Агеев, тоже опер, но в настоящее время действующий. Пусть и в рамках частного сыскного агентства. Сквозь щель между дверью и косяком Филипп увидел, как на площадке вспыхнул свет. Появился крупный не то чтобы силуэт, скорее его тень.
Открытая дверь в спальню насторожила Плюхина. Он остановился на площадке в раздумье, похмыкал вопросительно, потом, очевидно, обернулся и увидел открытую дверь и в свой «ломбард». Он еще больше насторожился, не столько замедляя дыхание, сколько похрюкивая горлом, как сильно простуженный человек. Но «свинский образ», уже возникший перед глазами Фили, лишь укрепился.
Захлопнув дверь «ломбарда» и повернув в замке ключ, Плюхин выключил свет на лестнице и включил его в спальне, после чего осторожно вошел в комнату. Но осмотреться и понять, что происходит в его налаженном хозяйстве, он не успел. Шагнув из-за двери, Филипп коротким ударом в бок опрокинул ростовщика на ковер. И прыгнул на него сверху. А тот и не думал сопротивляться, он лежал с вытаращенными глазами, и с губ его стекала слюна. Он задыхался. В один миг руки — за спину, а на них — две самозатягивающихся веревочных петли: чем больше дергаешь, тем тебе больней. Последовал сильный рывок за шиворот, и ростовщик опрокинулся уже навзничь на своей кровати, с руками, стянутыми за спиной, и совершенно беспомощный от страха.
Вообще-то скрывать свое лицо Филиппу не было необходимости, он натянул шапочку скорее по привычке оставлять своим «клиентам» как можно больший простор для фантазии. Да и кому мог пожаловаться ростовщик? Только своему хозяину, если таковой у него был. Наверняка был, и называли его Степаном Ананьевичем Крохалевым, которого бывший подчиненный полковника в оперативно-розыскном бюро вот прямо сейчас и сдаст со всеми потрохами. Пусть попробует не сдать! Поэтому первым, кто попадет под раздачу у того же ментовского шефа, и станет сам Плюшкин. А на лучшую долю ему и не придется рассчитывать. Вот, собственно, эту мысль и собирался, не задерживаясь на частностях, выложить Филипп Агеев. Чем преподать также и не менее важный урок гражданской совести, которая у этого мерзкого «паука» давно уже атрофировалась… Впрочем, на полное, или хотя бы частичное, понимание Филя вряд ли мог рассчитывать. Но ведь есть же еще такое понятие, как животный страх за свою бесценную шкуру, которой, в отличие от сотен других, ростовщик Плюхин наверняка жертвовать не собирался. Это было заметно.
Агеев с любопытством рассматривал большое и грузное тело, распластанное на кровати, круглое и плоское, будто гипсовая маска, лицо и ухмылялся. Мелькнуло видение: этот рыхлый паучище и рядом — Фрося! Здесь вот, на этом «ипподроме». Нечто запредельное. Но ведь возможное? Человеческая беда ему не ведома, это док него — сок животворный… Истинно, паук!
Филипп, глядя в остановившиеся, расширенные глаза, резко занес руку для удара, — и туша вздрогнула, тотчас проклюнулся свистящий шепот:
— Не убивайте, я заплачу… я могу… пожалуйста…
Из глаз покатились слезы, причем, что удивительно, самые натуральные. Ну, что с ним после этого делать? И тогда Филя уже привычным шепотом, к которому был вынужден прислушиваться Плюхин, приступил к методичному допросу. Пока без пристрастия, хотя и предупредил, что сокрытие правды, как и демонстративное нежелание отвечать на вопросы, будут немедленно наказываться. Больно. Даже очень. А так — вполне гуманный подход, ибо никого сегодня убивать Филипп и не собирался. И завтра — тоже…
Он включил диктофон и сел верхом на живот Плюхина. Поднес микрофон почти к самому его носу и велел начинать исповедь.
Ростовщик с неподдельным ужасом уставился на него, как преступник на текст своего смертного приговора. Но Филипп строго погрозил ему пальцем, а потом поднес к носу кулак и предложил не терять времени.
Очень неохотно стал рассказывать Игнат Савельевич о том, о чем Филипп уже догадывался. Поза у него была неудобная для рассказчика: лежа на спине, он задыхался, а Филя, пользуясь его беспомощностью — жестоко, конечно! — требовал дополнительных разъяснений, если ему что-то было непонятно, и держал Плюхи на в тяжелом для того напряжении. Мнение Фроси и Сергуни о том, что Плюхин еще достаточно крепкий орешек и пенсионером стал не по состоянию здоровья, а по каким-то другим причинам, оказалось шатким. Не верил Агеев в то, что этот слизняк мог бы всерьез кому-то угрожать — в чисто физическом плане. Ну, туша большая, а хватило одного несильного удара. Филипп, вероятно, забыл, или не обратил внимания, что кулак его врезался не в «боксерскую грушу», которая хорошо отклонилась бы после его удара, а в то самое место, где располагается печень у человека. А боксеры знают, как бывает больно, когда противник «достает» твою печень. Недаром же садисты от спорта рекомендуют своим товарищам по рингу: «А ты его — по печени, по печени… дыхалку ему сбивай!» Так что не в туше дело… Но это все мыслилось попутно, не заостряя на себе внимания.
А в общем история-то оказалась действительно хоть и банальной по-своему, однако хорошо продуманной и поставленной опытным режиссером. И в этом «спектакле» участвовали разные силы, объединенные одной заботой: крупно наказать любителей халявы. Не принимая во внимание, на самом ли деле ограбленные «клиенты» — халявщики, или это просто несчастные люди, зараженные общим безумием и, одновременно, завороженные вспыхнувшей отчаянной надеждой хоть как-то поправить свои бесперспективные дела. Словом, бесчувственная «машина» загребла всех без разбора, под одну частую гребенку.
Но ведь любая машина — не просто бездумный механизм, который давит всех» и вся, машиной управляет люди, своего рода механики-водители. И среди них едва ли не в качестве приводного ремня выступал бывший майор милиции Игнатий Савельевич Плюхин, старый знакомый полковника Крохалева. И не просто знакомый, а такой человек, на которого Крохалев всегда мог положиться, сделать ставку. И не проиграть. То есть если не полностью доверенное лицо, то вполне послушный и обязательный помощник. Каким он был еще не так давно и в Смоленском ОРБ в дни своей благополучной службы на оперативном поприще.
К такому выводу пришел Агеев, когда Плюхин вынужден был открыть перед ним «тайну» своего давнего знакомства с Крохалевым. И от идеи всеобщего грабежа ростовщик открещивался, утверждая, что действовал исключительно с пользой для людей. Ну, а что обстоятельства так быстро менялись, так он не виноват, специально ведь для осторожности и собственной безопасности вставлял в долговые обязательства клиентов приписки относительно возможного «форс-мажора». И разве его вина, к примеру, в том, что бедняга Краснов, которому Плюхин искренне сочувствовал, невнимательно читал то, что сам же и подписывал? Или некоторые другие заемщики? Напротив, всё у ростовщика делалось по-честному…
А что касалось неприятного разговора с Красновым, когда ростовщику срочно потребовалось получить долг, так его действительно «форс-мажорные» обстоятельства заставили. Точнее сказать, сам Степан Ананьевич. Это его было категорическое требование. Впрочем, как уже сказано, пункт такой в договоре имелся, вот на него и пришлось сослаться Плюхину в разговоре с Красновым. А когда тот возмутился, ростовщик передал ему слова Крохалева — не от имени Степана Ананьевича, разумеется, а как бы от себя, — о том, что за отказ от возвращения денег с Красновым могли поступить очень плохо. Верней, не с ним самим, а с его женой и дочкой. Вот тому и пришлось вертеться. Но Илюхин в том не виноват, Степан потребовал. Самым категорическим…
