— Впрочем, может, вы в чем-то и правы. Ну, да ладно об этом.
Она взяла со стола прикрытый красочным журналом исписанный лист бумаги, в котором Голованов признал свою «анкетку», которую он набросал по просьбе своего протеже, пробежалась по ней глазами. Отодвинула лист в сторону, и в ее глазах застыл прежний пристальный интерес.
— Вот тут вы пишете, что долгое время служили в армии, однако вынуждены были уйти в отставку.
— Так точно.
— А можно было бы узнать, что за войска…
— Спецназ ГРУ при Генеральном штабе Министерства обороны России.
— Но ведь ГРУ — это…
— Не путайте с КГБ СССР, — поспешил опередить ее Голованов. — Мое ГРУ — это Главное разведуправление министерства обороны, а то, о чем вы подумали, это уже КГБ. Точнее говоря, история.
— И вы?..
— Майор запаса.
С нескрываемым недоумением она смотрела на Голованова.
— И вы, что же, с таким прошлым?..
— Хотите сказать, не мог ли найти работу получше, чем охранник ночного клуба в Париже?
— Ну-у, можно сказать и так.
Голованов вздохнул, какое-то время молчал, наконец произнес негромко:
— Что касается Парижа, так это всего лишь довольно короткий эпизод в моей жизни. Ну, а что касается всего остального…
Он задумался, хрустнул пальцами правой руки.
— Не знаю, как думаете вы, но лично я считаю, что каждый должен делать то, что он умеет делать. — Он с силой произнес «умеет». — А бросаться из крайности в крайность — это удел молодых да глупых.
— И вы, значит, считаете, что ваше призвание — это?..
Глушко замолчала, подыскивая наиболее правильное слово, и вновь он вынужден был опередить ее:
— Да, это действительно так. Причем, я не только хорошо стреляю с двух рук и в совершенстве владею приемами рукопашного боя, но к тому же я обучен анализировать и принимать единственно правильные решения в экстремальных условиях, когда отсчет времени идет даже не на минуты, а на секунды. А это, согласитесь, тоже неплохой багаж, да и дано это далеко не каждому.
Хозяйка кабинета молчала, внимательно изучая лицо Голованова. Казалось, она размышляет, стоит ли с подобным типом связываться вообще, как вдруг она поднялась со своего полукресла, открыла дверь и, приказав секретарше сварить две чашечки кофе, села в кресло, что стояло у журнального столика. Кивнула Голованову, чтобы он пересел в кресло напротив. И пока он неторопливо усаживался в нем, видимо, приняла окончательное решение.
— Насколько я понимаю, вы идеальный кандидат на должность начальника службы собственной безопасности. Однако, как сами догадываетесь, сразу поставить вас на эту должность я не могу, и поэтому на первых порах предлагаю вам зарплату охранника. Кстати, деньги довольно приличные.
— Это понятно, — «вынужден» был согласиться Голованов, — и вполне приемлемо. Но что за работу я буду выполнять при этом? Стоять у двери?
— Зачем же у двери? — усмехнулась хозяйка «Примы». — У двери у меня есть и без вас кому постоять. А вы… Пока не обживетесь и не вникнете в специфику агентства, будете кочующим телохранителем.
— А это что еще такое?
— Сопровождение девушек на показы и… Впрочем, будут и другие поручения.
Уже поздним вечером, вернувшись домой, Голованов позвонил Турецкому. В деталях рассказал о первом впечатлении относительно Глушко и тут же добавил:
— Впрочем, точно могу сказать одно. Баба хоть и стерва, но умна и довольно-таки привлекательна. И если бы кто сказал мне, что она была содержательницей борделя…
— Заметь, пятизвездочного борделя, — усмехнулся Александр Борисович. — К ней нас бы с тобой просто не пустили.
— Так вот, в это я никогда бы не поверил.
— А ты и не верь, — пробурчал Турецкий, — ты мне ее нынешнюю закрутку размотай. И чем быстрее ты это сделаешь…
Он не стал говорить о том хвосте, что увязался за Ириной, и, пробурчав: «До связи», — положил трубку.
С того момента, когда Марина Фокина узнала о смерти Игоря, в ее душе словно что-то надломилось, и она стала похожа на биоробота, запрограммированного на короткое «да», «нет», да еще на те роли в спектаклях, которые шли на сцене театра. Видя ее состояние и сочувствуя ей, главный режиссер предложил ей взять отпуск, чтобы она могла хоть немного прийти в себя, но Марина отвергла это предложение.
— Нет!
— Но почему?
— Я не могу оставаться дома. Мне… мне как-то легче в театре, среди людей.
И она, осунувшаяся и почерневшая лицом, чем-то похожая на ту самую смерть, которую изображают с косой, продолжала ходить на репетиции спектакли, повергая тем самым в шок своих товарок по сцене. А вечерами, когда заканчивался спектакль, шла домой, отвергая провожатых.
Поднявшись на этаж, открывала дверь опустевшей квартиры, которая за эти дни словно пропиталась духом смерти, включала в прихожей свет и, сбросив у порога туфли, шла на кухню.
Доставала из пакета очередную чекушку водки, которую регулярно покупала по дороге домой, наполняла бочкообразную рюмку.
Закусив кусочком колбасы или сыра, выпивала водку и включала телевизор, тупо уставившись в экран.
Биохимическая экспертиза относительно смерти Игоря, на которой настаивали и она, и Александр Борисович Турецкий, отчего-то затягивалась, и для нее словно остановилось время.
Ей звонили из Саратова, но она стоически отвергала помощь, не желая видеть кого-либо из родственников в своем доме. Знала, что будут плач, длинные слезливые разговоры, охи и вздохи, а именно этого она и боялась пуще всего. Боялась, что не выдержит, заголосит по-деревенски, и тогда уже ее невозможно будет остановить.
В этот вечер все повторилось точь-в-точь, как и в предыдущие. После того как опустился занавес, их несколько раз вызывали на «бис», и когда наконец-то затихли аплодисменты, Марина смыла грим и поехала домой. Зашла в магазин, где, видимо, уже успела примелькаться — по крайней мере, продавщица гастрономического отдела одарила ее понимающей улыбкой, и затоварившись докторской колбасой, батоном белого хлеба и чекушкой водки, направилась к дому, который она уже ненавидела всей душой. Прошла безлюдную в этот час темную арку и уже вышла было во двор, высвеченный светом окон, как вдруг словно споткнулась обо что-то.
Застыв на какое-то мгновение, резко крутанулась назад, однако позади нее никого не было, и она, негромко обругав себя, заспешила к подъезду.
Шла и ругала себя матерным шепотком, в то же время всей своей шкурой ощущая непонятную пока что опасность.
Жаркой волной ударило в голову, и она слизнула языком пересохшие губы.
— Господи, вот дура-то, вот дура! — ругала она себя, пытаясь остудить непонятно с чего навалившийся страх, однако это не помогало, и она заставила себя отдышаться только когда нырнула в спасительный подъезд, неподалеку от которого бренчали на гитарах трое ребят.
