У меня был судорожный припадок. Из-за удушья,
продолжавшегося слишком долго, меня упекли на больничную койку, чтобы при
необходимости перевести на искусственную вентиляцию легких.
В моей палате лежат милые люди, которые хотят излечиться, но
не думают о том, что радость не имеет никакого отношения к здоровью. Здоровье
ради здоровья — это обед ради обеда.
* * *
Санитарочка, которая убирается у нас в палате и выносит утки
лежачих больных, смешлива до невозможности и шутит не переставая! А ей ведь 83…
Сегодня днем она пела нам скабрезные песенки, и все
хохотали. А вечером она рассказала мне о своих сыновьях: один погиб в 33 года,
он был убит в пьяной драке своим собственным братом, который теперь ждет суда в
«Крестах». Так в этой простой женщине показались мне Ева и Дева Мария.
* * *
Этой ночью умер мой сосед справа. По всей видимости,
повторный инсульт.
Во второй половине дня дочь собирала его вещи и спросила у
санитарки: «Это его тапочки или местные?»
* * *
Хорошо, что не нужно никуда спешить, — вся жизнь на
ладони.
* * *
— А ты упрямый! — сказал мне лечащий доктор с
видимым удовольствием.
— Я просто устал.
* * *
Я, по-моему, единственный из всех заточенных сюда болезнью,
кто не занят вопросом грядущей смерти. Не потому ли мне кажется, что только я и
живу по-настоящему?
За Жизнь не нужно бороться, Ею нужно быть.
Выздоравливающий
Меня выписали из больницы.
— Ну что, поправился, голубчик? — спросила меня
санитарочка, когда Заратустра собирал вещи.
Я улыбнулся в ответ:
— Берегите себя, у вас сын.
— А еще у меня есть вода, тряпка и швабра, —
сказала она, — а потому будем мыть пол!
— Дело хорошее!
Мы выходили с Заром из палаты, когда нам вслед прозвучали ее
слова:
— Берегите сыночка, он у вас хороший! Я опешил:
«сыночка»?!
Зар, пропуская меня вперед и придерживая рукою дверь,
улыбнулся в ответ старой женщине:
— Обязательно. Спасибо вам.
Его изрядно поседевшие локоны спадали на опущенные плечи,
лицо утратило былой цвет молодецкого румянца, носогубные складки отчетливо
проявились, а под глазами витиевато легли десятки мелких морщин. Зар поймал мой
ошалевший взгляд.
— Пойдем?
Я вышел молча.
Бездна моя открылась, чтобы молчать.
* * *
Давеча снова был припадок.
Я лежал в россыпях спелого винограда, среди розовых яблок,
желтых и красных ягод, благовонных трав и кедровых шишек. С рук я кормил
пахнущих парным молоком ягнят.
Пугливыми, но не боящимися, смущенными, но не стыдящимися,
благодарными, но не учтивыми, играющими, но не актерствующими, нежными, но не
льстивыми, желающими, но не требующими — такими были эти ягнята с глазами
настоящего Человека.
И предстояла им смерть, ибо предопределено ягненку заклание,
но не знали они о ней, а потому были они живыми и потому хотелось мне касаться
руками своими их нежных шкурок, потому хотелось мне прижать их к груди своей,
потому хотелось мне играть с ними в догонялки на залитом солнцем лугу.
О, люди мои, будьте ж и вы ягнятами! Воистину, больше в них
силы, чем во всяком волке! Больше в них мудрости, чем в любом ученом! Больше
правды в блеянии их, нежели во всех речах праведников наших! И менее они
одиноки, чем любой из вас, ибо нет для них мира внутреннего, а есть лишь Мир!
Не простота их так греет душу мою, но их открытость! Когда
центр становится целостностью, когда целостность становится центром — тогда и
Мир становится Жизнью, тогда и Жизнь — Миром. Что ж оставили вы обитель свою,
люди! Где же бродите вы, скитальцы души?
Что ж порождаете вы пустоту? Что ж сеете в пустоте этой
смуту? Это зовете вы вечностью и вечным возвращением? Это называете вы кольцом
бытия?
Зачем ищете вы смысл, когда не видите смысла? Зачем ищете вы
суть, когда не ощущаете собственного существа? Человеческим хвалитесь вы,
пустынники, а оно мертво!
Человеческое поставили выше вы Человека, и не стало Его. К
высшей цели стремитесь вы, пренебрегая малым. Но кто же шагает лежа? Прежде,
чем идти, — встаньте! А встав, осмотритесь: надо ли идти вам и куда идти?
Обличители жизни — слезливые. О чем плачете вы? Об утраченном
или о несуществующем? Что именуете вы состраданием, хищники: крест распятого
или нож жертвенный?
Все злое в человеке — не Человек, но человеческое. Не от зла
отваживаю я вас, но от человеческого. Не предлагаю я бедствующим подати, но
забираю их траты. Все есть у вас, только не пускайте Себя на ветер
человеческого!
Ничтожность не в слабости вашей, не в силе вашей
ничтожность, но в сумерках, ибо они — пустота! Как же питать отвращение к
пустоте? Нет и возможности обратиться к ней, слишком она изворотлива!
На мгновение я очнулся, Зар держал на моем лице пластиковую
маску переносного кислородного аппарата.
— Все хорошо, все хорошо, не волнуйся! — шептал
он.
Я улыбнулся.
* * *
«Где твоя лира? — спрашивали меня ягнята. — Где
твоя лира?»
«Вы — моя песня, — так я отвечал ягнятам. —
Радость ваша — вот он, мой Танец!»
«Чего же ты ждешь от нас?»
«Бас Самих!»
«Что же мы будем делать?»
«Петь в Танце! Делать то, что называют пустым, чтобы не было
пустоты!»
«Но не вернется ли пустота к нам?»
«Нет возвращения, ягнята мои, ибо Жизнь не спотыкается!
Будем же Танцевать на вершинах, где настоящее становится будущим! Не будем
спешить, но и не будем опаздывать! Одна у нас жизнь, одна!»
«Мы боимся смерти твоей. Мы боимся пустоты. Мы будем
тосковать о тебе!»
«Не оттого ли радовались вы рождению моему и хотите плакать
на могиле моей, что много ожидали, но ничего не приняли? Примите сейчас, когда
даю вам!
Когда же уйду я, то будете иметь вы то, что я дал вам, и не
будет более пустоты, ибо вам я дам вас Самих, ибо ничего другого нет у меня!»
«Но разве не следует нам стремиться к большему, как учили
нас?»
«Всякая звезда умрет, но не всякая грела! Возьмите тепло
мое, а свое отдайте Другим. Большего не может быть! Живущий благословляет
Жизнь!»
И ели ягнята с рук моих, лаская ладони мои шершавыми языками
своими. И пели они мне свои веселые песни. И потом игрались мы на залитой
солнцем поляне.
