Но пока дела шли удачно. В 1113 году он добился, чего хотел, и все же возглавил соборную школу Нотр-Дам, хотя и не имел еще священнического сана.
Париж в ту пору был крохотным городком, расположенным посреди Сены, на острове Сите. Один мост связывал островок с правым берегом, за которым простирались поля, другой вел на левый берег. Тут тянулся квартал, где главенствовал латинский язык и проживало несколько тысяч студентов со всех концов Европы, город уже в ту пору являлся духовным центром цивилизованного мира. А место позднее так и назовут — Латинский квартал.
В небольшом городе все были на виду, все знали друг друга, точно в большой деревне. Слава Абеляра вышла за пределы его школы, его приходили послушать не только студиозусы, но и горожане, а также и жены. Многие женщины, между прочим, тянулись к знаниям, а посмотреть на молодого, красивого священника, послушать его высокоученые речи — такое наслаждение для взоров и слуха. И не одна из дам и девиц, являвшихся послушать Абеляра, думала тогда: ну какая жалость, что он — священник, для которого закрыт доступ в мир радостей земных.
Но уж таковы были законы жизни! Принимать духовный сан (и, следовательно, целибат — обет безбрачия) были обязаны все преподаватели средневековых университетов. Согрешивших лишали сана, и на том заканчивалась их карьера.
К слову сказать, обязательный духовный сан для университетского профессора был обычным явлением вплоть до начала ХХ века. Таким «духовным профессором» был Чарльз Додсон (Льюис Кэрролл). В основу его сказок об Алисе в Стране Чудес и Зазеркалье легла неразделенная любовь автора к реально существовавшей девушке по имени Алиса. Профессор не мог связать с Алисой свою судьбу (не позволял духовный сан), однако их дружба продлилась до самой смерти писателя.
Но вернемся в Париж XII века.
Элоиза потом так напишет об этом времени:
«Когда ты выступал публично, разве не все бежали сломя голову послушать твою речь, не вытягивали шею, стараясь хоть краешком глаза увидеть тебя, и разве не все восторженно провожали тебя глазами? Каждая девица и замужняя дама мечтала о тебе, и сердце их пылало от страсти, когда ты проходил рядом; королевы и герцогини желали разделить с тобой ложе…»
Абеляр не слишком-то обращал на свою популярность внимание и был совершенно поглощен делами школы. Он получал хорошие деньги и стал богат. Красивый, богатый, знаменитый, он был чрезвычайно доволен собой. Ко всему прочему миру, особенно к женщинам, он относился весьма высокомерно и полагал, что только слабые духом клирики могут испытывать нужду в них, легкомысленных созданиях.
Однако Господь наш любит испытывать самонадеянных детей своих… Абеляру было тридцать восемь лет, когда он влюбился в одно из таких легкомысленных созданий.
Потом, много позднее, ввергнутый в пучины отчаяния и всеми силами пытаясь излечить исстрадавшееся самолюбие, он станет уверять, будто сам, собственной волею, решил отведать радостей мирской жизни. Все люди должны заплатить дань любви, ну, заплатит дань и он… Но тот, кто добровольно идет своим путем, волен в любую минуту свернуть с него. Абеляр же был невольником судьбы — он не только не смог свернуть с выбранного пути, но и окончательно заблудился в дремучей чаще чувств. Разум не помог ему устоять и спастись от безумной — да, поистине безумной! — страсти к Элоизе, семнадцатилетней воспитаннице и приемной дочери каноника Фульбера.
Она была красавица. Правда, сам Абеляр в свои печальные последующие года даст ей весьма скупую характеристику: «С физической стороны она была неплохо сложена», — но вряд ли столь избалованный и самовлюбленный мужчина потерял бы голову от всего лишь «неплохо сложенной» девицы.
Между прочим, ходили слухи, будто Элоиза — родная, а вовсе не приемная дочь Фульбера, которую родила ему некая знатная дама, умершая, производя на свет прелестную девочку. Поэтому он не мог бросить ребенка, но не мог и дать ей своего имени. Внешние приличия, впрочем, были соблюдены, девушка росла под присмотром почтенного человека и благодаря соседству с богословом была начитанной, образованной — знала латинский, греческий и древнееврейский языки, римских классиков, особенно почитала Овидия, его «Искусство любви» и «Метаморфозы», — и не по летам (и не по полу, как скажут некоторые ворчливые женофобы!) умной и разумной.
Однако женский ум и разум еще менее, чем мужской, способен противостоять велениям сердца…
Абеляр увидел Элоизу на одной из своих проповедей и понял, что жизнь ему будет не в жизнь, если он не соблазнит ее. Обстоятельства сложились так, что сгорел дом, где жил он прежде. Абеляр решил воспользоваться случаем. Он знал, что в доме Фульбера пустует несколько комнат, и предложил канонику: пусть сдаст ему одну из комнат, а взамен Абеляр станет заниматься с Элоизой иностранными языками и философией. Предложение показалось Фульберу и лестным, и выгодным.
Элоиза пришла в восторг. Как многие парижские дамы, она втайне вздыхала по Абеляру, а тут вдруг оказаться с ним в одном доме… Весьма соблазнительные мысли реяли в ее голове: прогулки по саду в сумерки, пожатия рук, молчание и вздохи, может быть, поцелуй, сорванный украдкой с красивых, твердых, насмешливых губ, на которые она с таким восторгом взирала, когда Абеляр произносил свои знаменитые речи…
Реальность превзошла самые смелые ее ожидания!
«Сначала, — признается затем Абеляр в автобиографии «История моих бедствий», — нас соединила совместная жизнь в одном доме, а затем и общее чувство. Уединившись под предлогом занятий, мы целиком отдавались любви. Книги лежали раскрытыми на столе, и над ними чаще звучали любовные признания, нежели ученые разговоры, больше было поцелуев, чем мудрых изречений; руки чаще блуждали по груди, чем по страницам учебника, а глаза охотнее отражали любовь, чем следили за написанным… Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего того необычного, что могла придумать любовь. Случалось, учитель даже бивал свою ученицу, но и эти удары в скором времени превратились в удовольствие и были приятнее любого бальзама. Так мы прошли через все фазы любви».
Утонченный схоластик вдруг убедился, что живая жизнь прекраснее и привлекательнее изысканных теоретических постулатов. Все ушло на второй план: преподавание в школе, занятия науками, работа над учеными трактатами. Теперь он сочинял не теогемы, а стихи, посвящая их Элоизе. А вскоре обнаружил в себе музыкальный талант (ах, не зря говорят, будто любовь — наилучший учитель!) и принялся слагать мелодии к собственным же стихам, и они превращались в песни.
«А кроме научных способностей, обладаешь ты еще двумя дарами, которые способны покорить любое сердце, — писала много лет спустя Элоиза. — Я говорю о твоем умении слагать стихи и песни, что редко встречается среди философов. Для тебя это всего лишь развлечение, отдых после философских занятий, но, отдыхая так, ты уже оставил после себя множество любовных стихов и песен, которые полюбились многим за их красоту и благодаря которым имя твое не сходит с уст всех, кто умеет читать. А музыка твоих песен понятна даже неграмотным, и благодаря им многие женщины вздыхали от любви по тебе. А поскольку большинство песен повествуют о нашей с тобой любви, то они прославили на весь мир и меня, и многие женщины сгорали от зависти ко мне».
