Мистер Бруммель, приподняв бровь, окинул его тем выразительным взглядом, которым всегда осаждал претенциозных собеседников.
– Да, сэр, мне доводилось бывать на озерах, – сказал он.
– Ага! В таком случае… Какое же из них вызвало ваше наибольшее восхищение, сэр?
Мистер Бруммель набрал полную грудь воздуха.
– Я отвечу, вам, сэр, через несколько минут, с вашего позволения.
После чего, обернувшись к лакею, вошедшему в гостиную, дабы развести огонь в камине, он негромко попросил прислать к нему его камердинера. Мистер Фокс-Мэтьюз недоуменно воззрился на Бруммеля, но Красавчик остался совершенно невозмутимым, храня задумчивое молчание до тех пор, пока на пороге не появился аккуратный мужчина в черном сюртуке. Тот взволнованно подошел к мистеру Бруммелю и поклонился.
– Робинсон, – обратился к нему Красавчик, – которым из озер я восхищаюсь более прочих?
– Уиндермерским, сэр, – уважительно отозвался камердинер.
– Значит, Уиндермерским, не так ли? Благодарю вас, Робинсон. Да, более всего мне понравилось Уиндермерское озеро, – провозгласил он, вежливо возвращаясь к прерванному разговору с мистером Фокс-Мэтьюзом.
Миссис Фокс-Мэтьюз, раздуваясь от негодования, поднялась и заявила, что им пора.
Кашель Перегрина, ранее замеченный сестрой, явно не улучшился после целого утра, проведенного на свежем воздухе. Он по-прежнему беспокоил юношу, становясь все хуже с каждым последующим днем. Горло у него слегка воспалилось и, хотя он так же наотрез отказывался показаться врачу или признать, что чувствует себя неважно, было очевидно: его здоровье оставляет желать лучшего. Он испытывал слабость, веки его набрякли, что обеспокоило сестру, но юноша упорно приписывал собственное недомогание легкой простуде, высказывая предположение, что воздух Уорта оказался для него вредным.
– Воздух Уорта, – повторила Джудит. – Воздух… – Она оборвала себя на полуслове. – О чем я только думаю? Меня следует отшлепать за такие нелепые мысли! Невозможно! Нет, это решительно невозможно!
– Итак, о чем же ты подумала? – зевнув, осведомился Перегрин. – Что представляется тебе невозможным? И почему ты так странно смотришь на меня?
Джудит опустилась на колени рядом с его креслом и схватила его за руки.
– Перри, как ты себя чувствуешь? – встревоженно спросила она. – Ты уверен, что это всего лишь простуда?
– Ну, а что еще это может быть? Что могло прийти тебе в голову?
– Не знаю, боюсь даже предположить. Перри, когда тот человек затеял с тобой ссору – я говорю о Фарнаби, – разве ты не удивился? Не показалось ли тебе неразумным его поведение?
– Какое это имеет отношение к моей простуде? – поинтересовался Перегрин, глядя на сестру широко раскрытыми от удивления глазами. – Да, пожалуй, меня это несколько удивило, но если Фарнаби был пьян, то, сама понимаешь…
– А был ли он пьян? Ты ничего не говорил мне об этом.
– Проклятье, откуда мне знать? Я так не думаю, но он вполне мог быть не в себе.
Она продолжала крепко держать брата за руки, встревоженно глядя ему в лицо.
– В тебя стреляли в тот день, когда ты проезжал через Финчли-Коммон, и ты наверняка мог погибнуть от пули, если бы не Хинксон. Вот уже дважды твоей жизни грозила опасность! А теперь ты болен какой-то загадочной болезнью, потому что это не простуда, Перри, и ты сам об этом знаешь. У тебя сухой кашель, который лишь усиливается, а сейчас еще и горло начало болеть!
Он недоуменно уставился на нее, резко выпрямился в кресле, а потом разразился хриплым смехом, перешедшим в надрывный кашель.
– Господи, Джу, ты уморишь меня до смерти! Ты хочешь сказать, меня отравили? Да кому, ради всего святого, может понадобиться убрать меня с дороги? Нет, ну надо же такое придумать!
– Да, да, все это ерунда, и не может быть ничем иным! – воскликнула она. – Я постоянно уверяю себя в этом, но убедить не могу. Перри, ты никогда не думал о том, что если с тобой что-нибудь случится, то большая часть твоего состояния перейдет ко мне?
Ее слова вызвали у него очередной приступ смеха.
– Как! Значит, это ты пытаешься разделаться со мной? – спросил он.
– Будь серьезен, Перри, умоляю тебя!
– Проклятье, да разве это возможно? В жизни не слыхал ничего более нелепого. Вот что бывает, когда читаешь слишком много романов миссис Радклифф!
[89] Славная шутка, честное слово!
– И в чем же она заключается, эта славная шутка? Могу я присоединиться к вашему веселью?
Джудит быстро обернулась. В комнату вошел граф и теперь стоял подле стола, пристально глядя на них. По его лицу было невозможно понять, что именно из их разговора он слышал, но девушка, густо покраснев, вскочила на ноги и смущенно отвернулась.
– О, это лучшая шутка, которую я услышал за последние десять лет! – заявил Перегрин. – Джудит полагает, что меня хотят отравить!
– Вот как! – сказал граф, бросив быстрый взгляд в сторону девушки. – Могу я узнать, кого именно мисс Тавернер подозревает в намерении отравить вас?
Она окинула брата укоризненным, сердитым взглядом и направилась мимо графа к двери.
– Перегрин шутит. Я же полагаю, он принял нечто такое, что не пошло ему на пользу, только и всего.
Джудит вышла из комнаты, а граф задумчиво уставился ей вслед. Спустя несколько мгновений он повернулся к Перегрину и, кладя на стол серебряную табакерку, произнес:
– Думаю, это ваша. Ее нашли в Голубой гостиной.
– О, благодарю вас! Да, она моя, – сказал Перегрин, взял табакерку в руки и машинально откинул крышечку. – Однако же не припоминаю, чтобы внутри было так много нюхательной смеси; помнится, оставалось не более половины. А знаете, Петершему она понравилась. Вы сами слышали, как он признался в этом. Мне бы хотелось, чтобы вы попробовали ее!
– Очень хорошо, – согласился граф, затем сунул большой и указательный пальцы в табакерку.
Удовлетворившись этим, Перегрин тоже взял щепотку табаку и небрежно втянул его носом.
– А мне она нравится так же, как и всегда, – заявил юноша. – Не понимаю, против чего здесь можно возражать.
Граф, поначалу уставившийся на Перегрина, опустил глаза.
– Похвалы Петершема должно быть достаточно, чтобы вы остались довольны, – сказал он. – Я не знаю лучшего судьи.
– А Джудит уверяет, что ни один настоящий джентльмен не станет пользоваться этим сортом, – пожаловался Перегрин. – Если и вы думаете так же, то мне, пожалуй, лучше выбросить его, поскольку Петершем мог лишь проявить вежливость.
