В Нормандии мужчины носили длинные туники из богатой ткани; каждого сопровождали оруженосец и пажи, так что дворец буквально кишел людьми, а слуги ссорились и дрались друг с другом за право первенства. Повсюду в глаза бросались роскошь и великолепие, но сердце Эдгара тосковало о куда более простой и естественной жизни в Англии. Здешние нормандцы щедро тратили деньги на украшение своих персон, домов и монастырей, но в Англии не придавали особого значения внешнему виду зданий или богатству сервировки: достаточно было, чтобы столы ломились от яств, а рога – переполнялись до краев. Презрение к экстравагантности здешних жителей сменялось удивлением по поводу их аскетизма и самоограничения. Нормандцы были одновременно и более буйными, и более сдержанными в проявлении своих чувств. Саксонец не видел ничего зазорного в том, чтобы наесться до отвала или напиться допьяна; а вот нормандец, проявивший себя обжорой либо пьяницей, удостаивался лишь нескрываемого презрения своих соотечественников. В Англии разозлить кого-либо было нелегко, зато в Нормандии мечи выхватывались в мгновение ока и ссоры вспыхивали по малейшему поводу. В том, что касается собственных желаний и ненависти, нормандцы вели себя подобно безжалостным варварам, до чего никогда не унизился бы ни один сакс. Но если в Англии обучение и уважение к церкви становились все менее популярными, то нормандцы свято блюли все церковные заветы и каноны, а одного умения читать и писать для представителя высшего сословия было недостаточно.
Все это казалось Эдгару странным и отчаянно чужим. В отличие от Вульнота, который уже через неделю остриг волосы и распорядился удлинить свою тунику, чтобы ничем не отличаться от хозяев, Эдгар упрямо носил длинные локоны и холил свою золотистую бородку, продолжая расхаживать в тунике, которая не доходила ему и до колена. Казалось, он готов невзлюбить всех нормандцев в отдельности, а также вместе взятых, и без труда нашел тех, кто был достоин лишь презрения. В их число попали люди, подобные архиепископу Можеру, безнравственные и сладкоречивые, погрязшие в роскоши, или жестокие и невоздержанные, такие, как молодой милорд Мулен-ля-Марш, истязавшие ради забавы собственных пажей. Но саксу встречались и мужчины пошиба де Гурнея, умные, проницательные, преданные, которые не могли не вызвать к себе уважения, пылкие и порывистые молодые люди вроде Фитц-Осберна, опытные и мудрые политики, такие, как аббат Ланфранк, дружелюбные дворяне типа Рауля де Харкорта или Жильбера Дюфаи, сопротивляться их обаянию было решительно невозможно. Подобно пчелам в улье, они роились перед расширенными от удивления глазами Эдгара; под высокими сводами величественного дворца эхом отдавались великие имена: Тессон Сингуэлиц, Сен-Совер, Жиффар Лонгевилль; Роберт, граф Мортен, сводный брат герцога; Одо, его брат, регулярно наезжающий из Байе во всем великолепии епископской мантии; Роберт, граф д’Э, чей веселый смех странным образом контрастировал с вечной угрюмостью его брата Бузака; Гийом Мале, наполовину нормандец, наполовину сакс; д’Альбини, гладкий и холеный виночерпий; Грантмеснил, Феррьер, Монгомери, Монфор, Этутвилль – имена можно было перечислять бесконечно. Приводящие в замешательство, напыщенные и велеречивые, все до единого – важные и влиятельные сеньоры. Одних делали опасными амбиции, у других руки чесались обнажить меч по малейшему поводу или без него, третьи отличались самоуверенной наглостью, четвертые только и делали, что искали повод для ссоры. Однако все они в равной мере не знали покоя, плели интриги, хватали все, что попадалось под руку, и проталкивались вперед, к новым высотам, в мире, который казался слишком тесным, чтобы вместить их всех. Но даже порожденный ими блеск величия не мог затмить герцога, выделявшегося в любой толпе; человек тысячи настроений, мудрый, как Ланфранк, и порывистый, как Фитц-Осберн, однако неизменно уверенный в себе и ясно видящий поставленную цель. Его можно было ненавидеть, но презирать – никогда. Эдгар, вложивший руки в ладони эрла Гарольда, не смог бы полюбить его и через сто лет, однако помимо воли проникся к нему уважением. Скрепя сердце он воздавал герцогу должное, при этом прекрасно понимая, что Вильгельму не было дела до того, аплодируют ему или его проклинают. В герцоге ощущался стальной стержень, и в этой связи Эдгару всегда вспоминался Гарольд, его обожаемый господин, в груди которого билось живое сердце, умеющий располагать к себе людей даже против их желания. Быть может, великие и впрямь должны держаться чуть в стороне, лишенные простых человеческих слабостей; но любовь Эдгара к Гарольду во весь голос кричала: «Нет! Это неправильно!» Однако по мере того, как он узнавал Вильгельма лучше, в душу его закрадывался страх. Герцог мог пребывать в прекрасном настроении, мог проявить неожиданную доброту, но никто и ничто не способно было встать между ним и поставленной целью. Эдгар подозревал, что он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего, перевернет небо и землю, отвергнет все моральные препоны и угрызения совести, с ошеломляющей безжалостностью ломая людей и подчиняя их своей железной воле.
Однако при этом герцог вызывал и обожание, обожание таких людей, как Рауль де Харкорт, с которым Эдгар подружился как-то незаметно. Однажды, когда тоска по дому стала особенно нестерпимой, Эдгар сказал:
– Ты думаешь, он ценит твою верность. А вот я уверен, ни дружба, ни вражда ничего для него не значат.
Рауль рассмеялся.
– Ого, как хорошо ты его изучил! А я-то думал, ты слишком горд, чтобы обращать внимание на какого-то нормандца.
– Можешь смеяться надо мной сколько влезет, но ты прекрасно знаешь: это не так, – покраснев, заявил Эдгар.
– Когда ты вот так задираешь подбородок со своей золотистой щетиной, то мне ничего не остается, кроме как смеяться, – отозвался Рауль. – Я и не подозревал, что англичане столь высокомерны и надменны.
Эдгар покраснел еще сильнее.
– Если я проявил неуважение, то прошу прощения, – сказал он.
– Ох, саксонский варвар, теперь ты стал еще смешнее!
Эдгар сжал кулаки.
– Не смей называть меня так, ты, нормандский гололицый!
– Правда? Но я ничуть не возражаю против того, чтобы ты называл меня «гололицым».
Эдгар опустился на табуретку рядом со скамьей, на которой, развалясь, полулежал Рауль, и горестно покачал головой.
– Мне кажется, ты только и делаешь, что ищешь возможность посмеяться надо мной, – сообщил он. – Или заставить потерять душевное равновесие и вести себя подобно варвару, коим ты меня считаешь.
– Ничуть не бывало. Просто я поспорил с Жильбером Дюфаи, что добьюсь того, чтобы ты перестал ненавидеть нормандцев, только и всего, – заверил его Рауль.
– С чего ты взял, что я ненавижу нормандцев? – возмутился Эдгар. – Я уже говорил тебе, моя мать была нормандкой. Я просто их не понимаю. Кроме того, мне неприятно чувствовать себя изгоем в чужой стране, но я не настолько глуп, чтобы ненавидеть человека только потому, что он не является саксом.
– Я слышу слова великодушного человека, – лениво хлопнул в ладоши Рауль. – Этак скоро ты полюбишь нас.
Эдгар с трудом сдержал улыбку.
