— А дальше?
— Что — дальше?
— Что с ней дальше делать?
— С Ковригиной? А вы как считаете?
— Я?.. Я как вы.
— Я считаю, пусть продолжает работать. Если, конечно, сама не решит уйти. На ее месте многие бы так и решили… Ладно, посмотрим.
Стоянов названивал Ковригиной по мобильному. Телефон молчал. В лаборатории ее не было, но пальто висело в шкафчике. Значит, Наталия Сергеевна в клинике. Но где? Курит во дворе? Плачет, запершись в кабинке туалета?
Баркова злобно прошипела, что подчиненной, как всегда, нет на месте. «Что же ты, вешалка старая, на каждом шагу врешь? Это тебя вечно нет на месте. Постоянно камарилью свою обегаешь. Как Мороз-воевода с дозором…» — подумал Стоянов и вслух с удовольствием передал распоряжение генерального. Баркова поджала губы, выпятила бульдожий подбородок, смерила Стоянова взглядом, исполненным тайных страстей, направилась к микроскопу. «Давай-давай, плыви, поработай чуток, — мысленно напутствовал ее Стоянов. — Но куда все же делась Ковригина? В принципе она могла и на обед уйти. Имеет право на часовой перерыв. Правда, никогда им не пользуется, но нынче день особый». С этими мыслями он спустился во двор.
Во дворе ее не было, там сидела на лавочке расстроенная Екатерина Игнатьева.
— Ковригину не видела?
— Откуда?
— Вы же с ней вместе курите?
— Гос-с-поди! — Катерина всплеснула руками. — Мы что, одни на всю больницу курим? Вы посмотрите на урну, вся в окурках. Урологи каждые пять минут…
— Ты чего это разошлась-то? — сердито буркнул Стоянов. — И вообще… В отделении делать нечего?
— В данный момент — нечего. Вы и сами курите! И когда я курю-то? Когда пауза есть. И так по двенадцать часов без продыху. Пятнадцать минут на обед… Сидишь весь день в этих стенах гипроковых, дышать нечем! Так хоть на воздух выйти покурить. Больше двух раз и не получается…
— Успокойся! На воздух она, видите ли, покурить пошла… И из-за своего курева бросила умирающую женщину!
— Это кого? — взвилась Екатерина.
— Бобровникову. У нее кома начиналась, а ты ее бросила после укола.
— Что-о-о? Да я и не вводила ей инсулин, если хотите знать! Переходько сам ввел. И еще прогнал меня: шла бы ты покурить, что ли. Болтаешься под ногами… А мне что? Я человек маленький. Сказали уйти, я и пошла.
— Он сам тебя отправил? — Стоянов вцепился в ее рукав. — И сам вводил инсулин? Это точно?
— Че я врать вам буду? Гос-с-поди! Столько лет меня знаете…
— А потом что?
— А потом… Мы здесь с Натальей перекуривали. И вдруг он звонит мне на мобильник, орет, что Бобровниковой худо. Я и полетела туда. Только поздно уже было… Судороги, пена и все такое… А он смотрит, блин! Я что-то вякнула, так он меня из палаты выгнал.
— Интересное кино! — задумчиво произнес Стоянов. — А где сейчас Наталия Сергеевна? Вы же…
— Откуда я знаю? — сердито огрызнулась Екатерина. — Гос-с-поди, раз в день пересекаемся здесь на пять минут, а разговоров…
«Быстро работает сарафанное радио, — отметил Стоянов, отходя от злобной помощницы и закуривая сигарету. — Значит, заперлась в туалете и плачет», — решил Стоянов.
«Вот-вот, покури, угомонись… А то ишь — подай ему Наталию Сергеевну! Ага, счас! Потерпишь!» С этими мыслями Екатерина демонстративно закурила следующую сигарету и отвернулась.
Ковригина не плакала в туалетной кабине, как предположил ее куратор. Вернее, она плакала, но совсем в другом месте. Наташа хотела было сразу уйти домой — и будь что будет, но внезапная мысль прошила ее: «Академик Бобровников будет думать, что это она, Ковригина, повинна в смерти его жены!!» Эта мысль буквально ошпарила ее. Наташа кинулась в отделение геронтологии, куда, со слов Катерины, перевели академика.
Бобровников сидел в одноместной палате возле стола, выстукивая что-то на ноутбуке.
— Юрий Петрович! К вам можно?
Мужчина обернулся, снял очки:
— А, это вы, голубушка… Почитательница Мельпомены, простите, так и не знаю, как вас звать-величать…
— Наталия Сергеевна.
— Что, Наталия Сергеевна, опять у меня кровь брать будете?
— Нет. Я хочу… Я пришла выразить соболезнование… Я понимаю, словами не скажешь…
— А и не говорите ничего, — тихо остановил ее академик. — А что это у вас глаза на мокром месте? А ну-ка садитесь, рассказывайте! Я не настолько наивен, чтобы думать, будто вас до такой степени расстроило мое горе. Ошибаюсь? Вы не виноваты? В чем? Да не плачьте же! Садитесь и рассказывайте. Или нет. Сначала пройдите в ванную и умойтесь. А я пока дверь запру, чтобы нам не мешали…
Через пять минут, сжимая пальцы в кулаки, чтобы снова не расплакаться, Наташа рассказала Бобровникову о злополучном анализе крови.
— Я понимаю, нехорошо выдавать коллегу; должна, наверное, быть корпоративная солидарность или как там у них… Но я не виновата в смерти вашей жены и не хочу, чтобы вы Думали, что это случилось из-за моей рассеянности или халатности! Хотите, я принесу вам распечатку анализа?
— Успокойтесь, — он ласково похлопал ее по руке, — я и не думаю вас упрекать. Даже если бы вы внесли не ту цифру, врач не мог не отличить гипергликемию от гипогликемии просто по клинической картине. Это два совершенно разных состояния. Я не доктор, но прожил с болезнью жёны двадцать лет и прекрасно видел разницу без анализа крови. При низком содержании сахара в первую очередь страдает мозг. Больной делается беспокойным, бывает и агрессивным, словно пьяным. То есть неадекватным. И действительно, Зоенька была очень… неуравновешенна, когда я покинул ее в девять утра… — Он надолго замолчал, затем, вздохнув, продолжил: — Мне не следовало ее оставлять. Но я решил, что она расстроена известием об аресте Даши, нашей внучки, и не придал должного значения. У меня была назначена встреча с юристом, как раз по поводу Даши, я очень спешил. И передал Зоеньку на попечение дежурного доктора… А он человек молодой, что ж, ошибся…
Бобровников опять вздохнул. Наташа вдруг увидела, как он изменился за эти дни. В народе в таких случаях говорят: «Почернел от горя». Так и было. Академик взглянул на нее, попытался улыбнуться:
— Бывают, голубушка, врачебные ошибки. Но в данном случае ошиблись не вы, вам себя винить не в чем. Но что уж теперь… Кто виноват и что делать?.. Я и сам виноват, что не остался с ней в то утро. А теперь ее не вернешь. Ну, платок-то есть? вытирайте нос! А то я и сам, глядя на вас, заплачу.
— Как же вы будете дальше? — вырвалось у Наташи.
— Как буду? Плохо мне будет, очень плохо, — просто ответил Юрий Петрович. — Но… надо жить, ничего не поделаешь. Жизнь — это испытание. Мое пока не кончилось… Да и потом, моя помощь нужна внучке. Вот как раз пишу письмо… — Он кивнул на экран.
