Но если это и не геологи, и не пришлые браконьеры, решившие попытать счастья в добыче пантов, тогда кто? И почему он не увидел в избушке следов или хотя бы каких-то признаков заночевавшего здесь человека?
Все эти вопросы и еще с десяток других моментально пронеслись в голове Грязнова, и он вдруг почувствовал неприятное ощущение паскудного холодка, пробежавшего по его спине.
И тут же в памяти всплыли телефонные звонки ему лично и Тайгишеву, заставившие его всерьез подумать о том, что, объявляя войну браконьерам и разного рода рогачевым, он постоянно и ежечасно должен помнить о том, что подставляется под «случайную браконьерскую» пулю. Именно такою была версия, выдвинутая в свое время следователем районной прокуратуры и закрывшая уголовное дело по факту ранения Тайгишева. Это война. Причем война не на жизнь, а на смерть. Он уже знал, что, отстаивая свои собственные интересы, эти люди не остановятся ни перед чем.
– Господи, помоги и пронеси! – мысленно перекрестился Грязнов и, все так же сторожко наблюдая за кустами смородинника, которым густо порос противоположный берег ручья, выдернул из прозрачного потока ведерко с водой, неторопливо распрямился, поднялся в полный рост.
Ежели кто и следит сейчас за ним из схрона, то важно было сделать вид, будто он, Грязнов, ничего не заметил.
И так же неторопливо, стараясь не расплескать воду из ведерка на осклизлых камнях, он направился к избушке, надежно скроенной и удобно примостившейся в глубине небольшой зеленой поляны, которую обрамляли высоченные кедры вперемешку с лиственницей и сосной.
Однако изобразить именно эту вальяжность оказалось труднее всего. Пока он шел к спасительной избушке, держа в руке ведерко с ключевой водой, покрылся жарким липким потом, почти явственно ощущая спиной вороненый ствол охотничьего карабина, нацеленного ему промеж лопаток. И мысленно проклинал себя, что оставил в избушке Агдама. По своей собачьей глупости тот бы сразу бросился в ручей, взбаламутил донным песком прозрачную, кристально чистую воду ручья, который начинался чуть выше по течению Боровой из какого-то горного ключа.
– А может, и хорошо, что не взял? – пробормотал Грязнов и невольно вздрогнул от звука собственного голоса. Сказывалась привычка говорить с самим собой и разговаривать с собакой, когда он надолго уходил в тайгу.
Перехватывая довольно тяжелое ведерко другой рукой и как бы разминая затекшую кисть, он оглянулся и обшарил глазами кусты смородинника. Однако нигде даже веточка не колыхнулась, и он, не углядев ничего подозрительного, уже спокойнее пошел к избушке. Думая в то же время о том, что если бы тот хмырь, оставивший след резинового сапога у ручья, задался целью убить его, Грязнова, то уложил бы еще там, на камнях, когда он зачерпывал ведерком воду из ручья. Более удобного для убийства момента трудно было дождаться.
«Выходит, не пробил еще час», – угрюмо усмехнулся Грязнов и вдруг подумал о том, что, может, его и спасло сейчас от пули то обстоятельство, что он не взял с собой хоть и смышленого, но еще по-щенячьи непослушного и оттого слишком уж ребячливого Агдама. В силу своих охотничьих кровей тот бы непременно, поддавшись таежным запахам, бросился от ручья к прибрежным кустам, в считанные минуты обшастал бы кромку таежной подковы, которую обрамлял густой березняк, и спугнул бы стрелка.
– Видать, отвел Бог, – по привычке едва слышно пробормотал Вячеслав Иванович и вдруг подумал о том, что ежели его сразу не прикончили, то, выходит, еще не судьба. А может, и промашку дал тот хмырь, слишком долго поджидая его в таежных дебрях. Расслабился человек, с кем не бывает.
Однако как бы он себя ни уговаривал, все равно не переставал ощущать между лопаток нацеленный в спину ствол. И ощущение это, паскудное от беззащитности, не покидало его до тех пор, пока не взялся рукой за дверную скобу и в лицо не дохнуло каким-то особым запахом таежного жилья. А под ногами уже скулил радостно-возбужденный Агдам.
– Место! – приказал Грязнов, ставя на пол ведро с водой и поплотнее прикрывая за собой дверь, обитую изнутри старенькой шкурой оленя. И только когда опустился на грубо сколоченные нары и выдохнул скопившийся в груди воздух, смахнув со лба капельки пота, стало пропадать почти животное чувство страха, уступая в то же время место непонятному облегчению.
Радостному облегчению и в то же время зыбкому. И состояние было такое, словно кто-то нашептывал на ухо: «Дыши, дыши! Перед смертью все равно не надышишься».
Выругавшись, отчего Агдам поднял на своего хозяина полный недоумения взгляд, Вячеслав Иванович заставил себя успокоиться и, когда почувствовал, что уже в состоянии здраво размышлять и думать, чтобы проанализировать всю эту чертовщину со следами непрошенного гостя, буквально обшарил глазами свое зимовье, в котором могли уместиться только грубо сколоченный стол из оструганных досок, табуретка подле небольшого оконца, выходящего на ручей, нары с брошенным на них спальным мешком, из которого выглядывал уголок подушки, да небольшая печурка, добротно сваренная умельцами из Пятигорья. Да еще небольшой самодельный шкафчик, намертво приколоченный к стене, в котором хранились не только крупы с сахаром и солью, но и более чем скромная посуда, без которой не обойтись в тайге охотнику.
И нигде, ни в одном месте, ни малейшего намека на то, что в избушке побывал гость. Возможно даже, что не один. В одиночку в буреломной тайге не очень-то далеко уйдешь.
И то, что на зимовье не осталось даже намека на «посетителей», тоже наводило на определенные выводы и особой радости не прибавляло.
«Пришлый», как мысленно называл теперь незваного гостя Грязнов, оставил все-таки четкий отпечаток своего сапога в прибрежном мшанике, видимо, оступившись на осклизлом валуне, когда ходил за водой к ручью, но при этом ухитрился не оставить в избушке ни единого следа или хотя бы малейшего намека на свое гостевание в зимовье. В тайге нормальные люди так себя не ведут. Ну а если у Пришлого были серьезные основания скрывать свое появление на зимовье…
Подумав об этом, Вячеслав Иванович вновь невольно выругался. Он ненавидел сейчас себя уже не за то, что практически бессилен перед черным зрачком нацеленного в него ствола карабина, а за то, что, подобно страусу, пытался спрятаться от грозившей ему опасности.
И какое, к черту, «непонятное появление», накалял он сам себя?
После телефонного звонка, когда ему пригрозили откровенной расправой, сказав, чтобы перестал генеральскую задницу рвать из-за кедровников и не мешал людям дело делать, ему надо было ожидать всего что угодно, вплоть до пули в затылок. И то, что его решились в конце концов приструнить, а может, и просто убрать с дороги неугодного охотоведа, – об этом ему следовало бы подумать пораньше, а не ждать у моря хорошей погоды. Чудес на свете не бывает, а ежели и случаются где, то только с другими людьми. И это он должен был знать, как бывший мент.
Видимо почувствовав излишнюю нервозность своего хозяина, заскулил пристроившийся у ног Агдам. И этот негромкий скулеж, но главное – преданные собачьи глаза, в которых светилось почти человеческое недоумение, сделали то, чего до этого не мог с собой сделать Грязнов. Он вдруг совершенно успокоился, потрепал по холке Агдама и смог проанализировать создавшуюся ситуацию.
