Полунин сидел в кресле перед телевизором, а чуть сбоку от него, на журнальном столике, стояла бутылка водки.
В общем-то ничего удивительного – привычная картина, но что более всего поразило ее, так это то, что муж был практически трезв, а бутылка водки едва-едва почата.
Судя по всему, Полунин ждал ее давно, видимо весь вечер, пока не стемнело. И ждал ее трезвый. И все это не предвещало ничего хорошего. Хотя, впрочем… Она теперь уже не знала, где кончается «хорошо» и где начинается «плохо».
И от всего этого, от своей неопределенности и от того состояния, в котором она пребывала все последнее время, на нее вдруг накатила такая волна злобы, ненависти и злости, что она едва сдержалась, чтобы не схватить эту бутылку, нарочито выставленную на журнальном столике, и не звездануть ею по заросшему затылку этого никчемного, вконец спившегося импотента.
Бросив сумочку на диван, она направилась было в спальню, чтобы переодеться, но в этот момент в кресле словно ожил Полунин и угрюмо произнес:
– Что так поздно?
До этого момента он никогда не спрашивал ее, отчего она слишком поздно пришла или рано, и то, что он спросил ее об этом именно сейчас, причем таким тоном, вмиг насторожило ее. Она почувствовала, как что-то сжалось внутри, а в голове лихорадочно застучала мысль:
«Неужто догадался? Или сказал кто?»
И хотя она уже давно пыталась подготовить себя к подобному разговору, но сейчас вдруг, чувствуя на себе совершенно трезвый взгляд Полунина, невольно стушевалась, забормотала что-то маловразумительное. И тут новая волна лютой ненависти накатила на нее, то ли от того внутреннего унижения, которое почувствовала в себе, то ли от того, что надо было лепетать, оправдываясь перед этим ничтожным алкоголиком.
Она ненавидела его! Люто и страстно. Но все еще боялась бросить в отечное лицо с набрякшими мешками под опухшими глазами всю правду.
Но она смогла сдержать рвущуюся наружу ненависть и пробормотала на ходу:
– Работы много.
Краем глаза заметила, как усмехнулся при этих ее словах Полунин.
– Какой работы?
И этот его вопрос прозвучал настолько двусмысленно, и было в нем столько откровенного презрения, что она едва не задохнулась, остановившись. И вновь раскаленным молоточком застучало в висках:
«Неужто все-таки знает? Знает!»
Но осознав это, Раиса Борисовна тотчас поняла и то, что не хотела бы сейчас ни этого разговора, ни выяснения отношений. Она еще не была готова к этому. Оттого и ответила, стараясь оставаться спокойной:
– Бухгалтерской работы. Или, может, уже окончательно мозги пропил, забыв, кем я работаю? – Замолчала было, однако тут же перешла в наступление: – Или думаешь, что и мне подобное дозволено? – кивнула она на бутылку.
Однако муж, казалось, даже не слышал ее.
– Работа, говоришь… бухгалтерская?.. И каждый день до поздней ночи?
– Что ты хочешь этим сказать?! – возмутилась Раиса Борисовна. Но Полунин не обратил внимания на этот возмущенный крик, продолжая бормотать, словно находился то ли в бреду, то ли в горячечном беспамятстве:
– Работы… бухгалтерской…
В какой-то момент его лицо поддернулось нервным тиком, и он уперся в нее остановившимся взглядом.
– А эта… работа… вы ее на диване? Или на твоем столе удобнее?
Раиса Борисовна вспыхнула, и ее лицо пошло красными пятнами, будто ей влепили оплеуху.
– Ты… ты о чем это? – хрипло-осипшим голосом выдавила она.
Полунин промолчал и потянулся рукой за бутылкой. Видно было, что этот разговор дается ему нелегко.
– Ты… ты ответь! – напирала она.
– Не надо, – едва слышно пробормотал Полунин, и его лицо перекосила гримаса внутренней боли. – Не надо! Ты… ты сама все знаешь.
Резким движением скрутил пробку с бутылки, наполнил стакан и залпом осушил его. Тяжело сглотнул и, поставив стакан на столик, также угрюмо повторил:
– Сама все знаешь.
И тут Раису Борисовну будто прорвало. Она рванулась к телевизору, ткнула пальцем в какие-то кнопки и, когда экран погас, стала выкрикивать что-то, бросая в лицо мужа унизительно-оскорбительные слова. Полунин вновь было потянулся за бутылкой, но она успела выхватить ее из-под руки и с грохотом ударила об пол.
По крашеным половицам растеклась лужа, и только после этого она замолчала, бросив в лужу какую-то тряпку с дивана.
Молчал и Полунин, совершенно трезвыми глазами наблюдая за женой. Потом спросил тихо:
– Что, слушать паскудно? – Помолчал и сказал, словно ударил наотмашь: – А не паскудно… ноги раздвигать?
Взглядом, полным презрения, Раиса Борисовна уставилась на мужа.
– О чем ты мелешь, алкаш несчастный?
Полунин пожал плечами.
– Действительно, о чем это я? Ведь ничего нового для тебя в этом нет.
Замолчал, и его лицо вновь исказила гримаса боли.
– Но вот то, что Рогачев…
– Алкаш проклятый! Идиот! – взвилась Раиса Борисова.
– Может, ты и права, – угрюмо кивнув, согласился с ней Полунин. – Одно жалко, узнал об этом слишком поздно.
Раиса Борисовна хотела сделать ему еще больнее, спросив, о чем он пожалел, узнав «слишком поздно». О том, что он полный идиот или алкаш законченный? Но что-то заставило ее сдержаться. А он продолжал сидеть в кресле, и только его глаза, наполненные тоской и болью, говорили о том, насколько ему сейчас плохо. В какой-то момент он даже застонал, сжав голову ладонями, но тут же распрямился, и в угрюмой тишине дома завис его вопрос:
– Ты знаешь, отчего проститутке удобен муженек-алкаш?
Помолчал и сам же ответил:
– Чтобы прикрываться его пьянством.
Раиса Борисовна усмехнулась.
– Что, хочешь мне сделать больно? Так можешь не стараться особо. Я-то хорошо знаю, кто я и кто ты. И все, чтобы ты ни говорил сейчас…
– Оскорбить… тебя?.. – усмехнулся Полунин. – Да возможно ли оскорбить тебя чем-либо?
– Алкаш! Алкаш несчастный! Импотент! – взвилась Раиса Борисовна. – Что… что ты хочешь этим сказать?!
– Кроме того, что сказал, ничего.
С этими словами он поднялся с кресла, шагнул было к жене, и Раиса Борисовна инстинктивно отпрянула назад, прикрывшись руками.
– Ударить… ударить меня хочешь?
– Боже упаси, руки о тебя марать!
Остановился напротив жены, в упор рассматривая ее лицо, потом все так же спокойно произнес:
– Пожалуй, в одном ты права. В этой жизни за все надо платить по счету. За все!
Ее ухоженное, красивое лицо дернулось, будто от зубной боли.
