Дозналась она и о скрытной связи своего брата с женой Полунина, которую, судя по ее репликам, она считала едва ли не шалавой распутной.
– Ну и чего? – с какой-то ехидцей в голосе произнесла сестра, и на ее крупном, тяжелом лице отразилось нечто непонятное. То ли осуждение недостойного поведения брата, который своими любовными похождениями с городской шалавой мог запятнать репутацию уважаемой в районе фамилии Рогачевых, то ли язвительная ухмылка.
– Чего «ну»?
– Опять с ней был? С Раиской своей?
– Сте-па-ни-да!.. – почти простонал Рогачев. – Я говорил тебе! Сто раз повторял и просил. Ну, не лезь ты в мою жизнь! Поверь, без тебя тошно.
– Ну, ну! – с обидой в голосе хмыкнула сестра. Повернулась, чтобы уйти, однако не удержалась, чтобы не сказать своего последнего слова: – Ты гляди, брат… А то он, Олег-то Полунин, не посмотрит, что ты голова района, да и отмахнет тебе ножичком пипиську по пьяному делу.
И засмеялась вдруг гортанным, словно вороний клекот, смехом, хлопая себя ладонями по ляжкам.
– Вот позору-то будет! Ни пописать тебе, ни по бабам гульнуть.
– Господи! – разозлился Рогачев, бросив взгляд на безлюдную в этот час улицу. – Да прекратишь ты когда-нибудь ахинею нести? Или хочешь, чтобы я съехал от тебя к чертовой матери?
– Ладно уж, поостынь, – посерьезнела Степанида, берясь за дверную ручку. – Ужинать-то накрывать? Или, может, того?.. Раиской своей насытился?
– Степа-а-а!
– Ну все, будя, – успокоила его сестра. – Ужинать, спрашиваю, станешь?
– Если только закусить чем-нибудь. Устал до чертиков. В беседке посижу.
– Еще бы не устать, – вновь не удержалась Степанида. Однако сообразив, что этак можно и переборщить, уже чуть мягче спросила: – Пить-то чего будешь? Водочку или винцом обойдешься?
– Настойку! – едва ли не рявкнул он, почувствовав и в этом ее вопросе скрытую издевку.
Проводил бешеным взглядом сестру, непомерно раздувшуюся и ожиревшую, и даже сплюнул невольно. Наброшенное на оплывшие плечи рваное подобие домашнего халата, такие же рваные разношенные тапочки – и это при том достатке, в котором она жила! От людей порой бывало стыдно, однако в этот просторный, забором обнесенный двор мало кто захаживал. За продуктами на рынок ее возил водитель Рогачева, да и сама Степанида не очень-то любила якшаться с соседями по улице. Это было ниже ее достоинства. И такие мелочи, как изношенные тапки и выцветший засаленный халат, ее не волновали.
С далекой окраины одноэтажного деревянного Боровска, там, где накатанное дорожное полотно рассекало город на две части и двухэтажный автовокзал из красного кирпича считался едва ли не архитектурным изыском, доносился монотонный гул, в который вливались резкие звуки клаксонов. А здесь, в небольшой уютной беседке, было по-домашнему комфортно и казалось, что уже ничто не может помешать этой летней вечерней истоме, наполненной негой, покоем и умиротворенностью, какой не бывает в больших, закрученных визгом цивилизации городах. Правда, на душе у Рогачева было не очень-то спокойно. На него вдруг накатила тревога оттого, что может вскрыться его связь с женой Полунина…
Ведь если эта змея подколодная Степанида каким-то образом прознала о его отношениях с Раисой, хотя со двора почти не выползает, то и другие могут сообразить, что у него не все столь чисто с главным бухгалтером «Алтынлеса». И тогда обязательно найдется какая-нибудь тварь в Боровске, которая шепнет об этом на ушко Полунину. По-дружески, так сказать. И что тогда?
– О Господи! – пробормотал Рогачев и с силой растер ладонями уши. Чтобы мысли эти, черные и навязчивые, отогнать. О подобном он даже думать страшился.
В доме хлопнула дверь, и с крыльца спустилась Степанида. В одной руке огромная тарелка с хлебом и закуской, в другой – бутылка смородиновой сорокаградусной настойки и стройный, еще старой работы, лафитник, из которого даже магазинная водка пилась по-иному. Выставив все это на столик, Степанида уж развернулась было, словно баржа многотонная в узком затоне, на выход, но вдруг что-то остановило ее, будто вспомнила важное, и вновь повернулась своим широким лицом к брату.
Рогачев сразу же обратил внимание на то, что ее глаза-щелочки засветились дьявольской хитринкой.
– Слушай, Никита, а ты, случаем…
И замолчала, выжидательно уставившись на брата.
– Чего еще? – недовольно процедил Рогачев, уже догадываясь, что ничего хорошего и тем более радостного сестра ему сейчас не скажет.
– Да я, в общем-то, того… Может, конечно, я и не права, ты уж не гневайся на меня, но…
– Степа-а! – нахмурился Рогачев. – Не тяни кота за хвост! Чего еще?
Степанида пожала плечами, как бы говоря тем самым: что ж, слушай, братишка, сам просил.
– А ты, Никита, того… не влюбился, случаем?
И в этих ее словах слышалось столько бабьей язвительности, что Рогачев даже про настойку забыл. Как держал графинчик в руке, так и завис над столиком.
– Ты!.. – выдохнул он. – Ты о чем?!
– Да все о том же, о кобеляже твоем. Ведь не даром же в народе говорят, седина в бороду – бес в ребро.
Замолчала, и было видно, как нервным тиком дернулась ее щека. Впрочем, ее тревогу можно было и понять. Одно дело просто так кобелится глава района – дело привычное, проморгается, и совершенно иной поворот, ежели вдруг у него на старости лет какие-то чувства вспыхнули к замужней трепыхалке. Подобные выкидоны в советские времена партийным товарищам не прощались. А для нее, для Степаниды, он был и остался партийным работником краевого значения.
– Ну, ты и даешь, сестрица! – выдавил из себя Рогачев, чувствуя, как запотевает ладонь, в которой он держал графинчик. – Можно, конечно, ахинею… но такое…
Замолчал было, натужно засопев, но тут же вскинулся на сестру злобным взглядом.
– Ты откуда это… все эти разговоры?
– Да уж сорока на хвосте принесла.
– Скажи своей сороке… ежели вздумали языками почесать, так того… подумайте сначала!
И сунул горлышко графина в лафитник.
Так же натужно засопев, Степанида круто развернулась и, обиженная его грубостью, побрела по ухоженной дорожке к дому. Однако не выдержала, обернулась.
– Ты того… если вдруг поесть захочешь, то картошка с мясом на плите. Разогрела уже.
Рогачев единым глотком опрокинул в себя лафитник смородиновой настойки, словно в воронку вылил, и только после этого пробормотал угрюмо:
– Спасибо. Ступай.
Он все-таки любил свою сестру и прощал ей…
Когда за ней захлопнулась массивная входная дверь, Рогачев вновь наполнил лафитник, покосился на окна дома и вдруг почувствовал, как его нутро заполняется неприязнью и к сестре, и к этому задрипанному городку, в котором он, Никита Макарович Рогачев, должен отбывать свой собственный срок. И он, по своей сути, ничем не отличается от того срока, что тянет на зоне какой-нибудь пахан. Тот тоже не вправе жить так, как ему хотелось бы – зона, она и в Африке зона. Он даже с женщиной встречаться не может, как ему хотелось бы. И должен ловчить, выкраивая минуты, чтобы Его, Хозяина района, не уличили в мелком паскудстве.
