– Не вернется до завтра. – Она почувствовала, что краснеет. Ей же не положено этого знать. – Сам мне сказал вчера… вечером.
Софи вскочила:
– Мама?
Вианна вытерла слезы:
– Я в порядке. Но надо торопиться. Будь осторожна.
Она поцеловала детей и поспешила уйти, пока не придумала причины остаться.
Фон Рихтер. Сказал, что уезжает до завтра, но кто знает? Он мог отрядить кого-нибудь следить за ней. Но нельзя же переживать из-за всех «если». Так вообще ничего не удастся сделать. Спасая еврейских детей, Вианна научилась отодвигать свой страх.
Она должна помочь Изабель…
Не смей возвращаться. Я сама на тебя донесу.
…и папе, если сможет.
Вианна села в поезд, нашла место на деревянной скамье в вагоне третьего класса. Другие пассажиры – в основном женщины – сидели, понурив головы, сложив руки на коленях. У двери стоял высокий гауптштурмфюрер с винтовкой. В другом конце вагона сидел отряд мрачных солдат из французской милиции – ненавистных вишистских жандармов.
Вианна не смотрела на соседок. От одной из них несло чесноком и луком. От этого запаха в жарком и душном вагоне Вианну слегка замутило. К счастью, ехать было недалеко, и еще до одиннадцати часов она вышла из поезда на маленькой станции в Жиро.
И что теперь?
Солнце жарило вовсю, городок был погружен в дремоту. Многие из зданий разрушены, повсюду горы обломков. На уцелевших стенах разбомбленной школы синей краской нарисован лотарингский крест
[7].
На кривых мощеных улочках изредка встречались прохожие – девчушка на велосипеде, мальчик с тележкой, – но в целом здесь царила тишина. Город казался почти заброшенным.
А потом – вдруг женский крик.
Вианна повернула за угол и оказалась на городской площади. К фонтану было привязано тело. Вода красная от крови. Голову поддерживал армейский ремень, и лицо издали казалось почти расслабленным – губы чуть искривлены в улыбке, глаза открыты. Но вместо груди – кровавое месиво. От свитера уцелели лишь клочья. Штаны потемнели от крови.
Отец.
Ночь Изабель провела, скорчившись в углу камеры. Сцена казни вновь и вновь разворачивалась перед глазами.
Отец погиб. И ее тоже скоро убьют. В этом она не сомневалась.
Тянулись часы – время она измеряла вдохами и выдохами и еще биением сердца, – а она продолжала писать прощальные письма – отцу, Гаэтону, Вианне. Она нанизывала слова, фразы, тут же забывала их, и только одно неизбежное слово звучало снова и снова. Прости. Утром за ней пришли. Прогнившая, изъеденная жучками дверь заскрежетала по неровному полу. Изабель закричала бы, но сил не осталось даже на последнее НЕТ.
Ее рывком подняли на ноги. Женщина с телосложением танка швырнула ей пару башмаков и рявкнула что-то по-немецки. По-французски она, очевидно, не говорила.
За ботинками последовали документы на имя Жюльет, теперь изрядно помятые и грязные.
Башмаки оказались малы, пальцы ног свело судорогой, но Изабель была рада этой боли. Тюремщица вывела ее на лестницу и дальше, на залитую солнцем площадь. У здания на другой стороне стояли вооруженные солдаты. Изабель увидела тело отца, рванулась к фонтану и наконец закричала.
Все, кто был на площади, обернулись. Солдаты засмеялись.
Немка что-то прошипела.
Изабель хотела броситься на нее, но тут увидела Вианну.
Сестра шла как-то странно, будто не совсем владела собственным телом. Она была в старом платье, которое раньше казалось Изабель таким нарядным. Золотистые некогда волосы потускнели, лицо вытянулось и казалось почти прозрачным, точно хрупкий китайский фарфор.
– Я пришла помочь, – тихо сказала Вианна.
Изабель с трудом сдержала рыдания. Больше всего ей хотелось сейчас броситься к старшей сестре, упасть на колени, молить о прощении, обнять. Сказать «прости», и «я люблю тебя», и все остальные слова, что должны наконец быть сказаны.
Нельзя.
Сжавшись, она приготовилась нанести Вианне новый удар.
– Он попытался. – Изабель посмотрела на тело отца. – Уходи. Пожалуйста. Забудь меня.
Немка толкнула Изабель вперед. Она ковыляла по площади, глотая рвущиеся наружу стоны, но не оборачивалась. Она знала, что еще минута-другая – и ее расстреляют, рядом с отцом, но вместо этого они прошли мимо тела отца, к грузовику, стоявшему на углу.
Изабель втолкнули в кузов. Она забралась в угол, сжалась. Брезентовый полог упал, опустился сумрак. Двигатель ожил. Изабель уткнулась подбородком в колени и закрыла глаза.
Очнулась она от того, что грузовик не двигался. Откуда-то донесся свисток.
Полог откинули, и в кузов ворвался свет, столь яркий, что Изабель различала лишь силуэты.
– Schnell, schnell!
Ее выволкли из кузова как мешок с мусором. У платформы стояли четыре вагона для перевозки скота. Три были закрыты. В четвертый загоняли женщин и детей. Шум стоял оглушительный – крики, плач, лай собак, команды солдат, свистки, пыхтение паровоза.
Немец поволок Изабель через толпу к вагону, подталкивая прикладом, стоило ей замешкасться хоть на миг.
Ее швырнули в вагон. Она не упала только потому, что люди стояли, прижавшись друг к другу. И число их росло, в вагон запихивали все новых и новых женщин – рыдающих, прижимающих к себе детей.
Окна забраны железными решетками. В углу, недалеко от себя, Изабель увидела бочку.
Вода.
Превозмогая боль, протолкалась через толпу плачущих женщин, вопящих детей. У самой бочки стояла, решительно скрестив руки на груди, женщина с седыми, закрытыми черной косынкой волосами.
Лицо мадам Бабино исказила желтозубая улыбка. Изабель чуть не разрыдалась от радости.
– Мадам Бабино.
– Называй уж меня Мишлин. – Она коснулась покрытого кровоподтеками лица Изабель: – Что они с тобой сделали?
– Все, что смогли.
– Вот уж не думаю. – Мишлин кивнула на бочку, до краев полную грязно-серой воды, которая то и дело плескала через край: вагон ходил ходуном из-за шевелящейся человеческой массы. К бочке был прицеплен треснутый деревянный черпак. – Попей, пока есть.
Изабель зачерпнула грязной воды. Ее чуть не вывернуло от мерзкого запаха, но она все же заставила себя сделать глоток. Выпила, передала ковшик Мишлин, та допила и вытерла губы рукавом.
– Плохо будет, – сказала Мишлин.
– Прости, что втянула тебя.
– Ни во что ты меня не втягивала, Жюльет. Я сама все решила.
