Но Вианна не верила ему ни на грош.
– Я поеду с вами. Хотя бы до границы. Когда увижу, что вы переправили ее в Свободную Зону, я вернусь.
– Вы не сможете, – покачал головой Гаэтон.
– Ты удивишься, на что я способна. А теперь давайте выносите ее отсюда.
Двадцать шесть
6 мая 1995 года
Побережье Орегона
Чертово приглашение не давало мне покоя. Готова поклясться, оно живое.
Несколько дней я игнорировала его призывы, но нынешним чудесным весенним утром обнаружила себя стоящей перед кухонной стойкой, где лежит это проклятое письмо. Прелестно. Не помню, как здесь оказалась, но все же я тут.
Чья-то женская рука тянется к конверту. Нет, не моя – не может быть, чтобы эта дрожащая морщинистая лапа с уродливыми суставами и набухшими венами была моей рукой. Она берет конверт, эта другая женщина.
Руки трясутся даже сильнее, чем обычно.
Приглашаем Вас на встречу Ассоциации спасения и эвакуации пилотов, которая состоится в Париже 7 мая 1995 года, в честь пятидесятой годовщины окончания войны.
Впервые вместе соберутся родственники и друзья отважных проводников, дабы почтить отважную героиню Соловей, известную также как Жюльет Жервэ. Встреча состоится в большом зале отеля «Иль де Франс» в Париже, в 19:00.
Зазвонил телефон. Приглашение, выскользнув из пальцев, упало на стол.
– Алло?
На том конце французская речь. Или мне померещилось?
– Это по поводу продажи? – растерянно переспросила я.
– Нет, нет. Это по поводу нашего приглашения.
Я чуть не выронила трубку.
– Вас очень трудно было разыскать, мадам. Я звоню по поводу завтрашней встречи проводников. Мы собираемся, чтобы поздравить тех, кто создавал и поддерживал «маршрут спасения». Вы получили приглашение?
– Да, – ответила я, стиснув телефонную трубку.
– Первое письмо, которое мы вам отправляли, вернулось, к сожалению. Простите, что приглашение пришло так поздно. Но… вы приедете?
– Думаю, люди хотят видеть не меня, а Жюльет. А ее уже давно нет на свете.
– О, как вы ошибаетесь, мадам. Встреча с вами очень много значит для нас.
Я бросила трубку так резко, словно таракана раздавила.
Но мысль о возвращении – возвращении домой – уже проникла в сознание. Я больше ни о чем другом не могла думать.
Долгие годы я отгоняла от себя воспоминания. Спрятала их на пыльном чердаке, подальше от любопытных глаз. Я убедила мужа, детей, саму себя, что во Франции для меня ничего не осталось. Думала, что в Америке смогу начать новую жизнь и навеки забыть о том, на что вынуждена была пойти, чтобы выжить.
Но оказалось, не могу.
Сознательно ли я приняла решение? Разумное давай-все-обдумаем-и-решим-как-лучше-поступить решение?
Нет, конечно. Я просто позвонила своему агенту и заказала билет на рейс до Парижа, через Нью-Йорк. Потом собрала чемодан. Маленький, на колесиках, из тех, что берут с собой деловые дамы в двухдневную командировку. Чулки, брюки, несколько джемперов, жемчужные серьги, которые муж подарил на сороковую годовщину, еще какие-то штучки. Понятия не имея, что пригодится, да это и не важно. А потом приялась ждать. С нетерпением.
В последний момент, уже вызвав такси, позвонила сыну и оставила сообщение на автоответчике. Повезло. Не уверена, что у меня хватило бы храбрости сообщить ему правду, окажись он дома.
– Привет, Жюльен, – радостно начала я. – Я лечу в Париж на выходные. Рейс в час десять, я позвоню, когда доберусь до места, чтобы ты не волновался. Большой привет девочкам. – И замолчала, представляя, что он почувствует, получив это сообщение, как огорчится. Все потому, что все эти годы я позволяла ему думать о себе как о слабом создании; он видел, что я во всем полагаюсь на мужа, доверяю ему принятие решений. Он всегда слышал от меня «Как скажешь, дорогой», миллион раз. Видел, как я стою в роли болельщицы на трибунах его жизни, вместо того чтобы показать ему огромное поле своей. Да, это моя ошибка. Неудивительно, что он любит неполную версию меня. – Я должна была рассказать тебе правду.
Положила трубку. Подъехало такси. Я вышла.
Двадцать семь
Октябрь 1942-го
Франция
Телега медленно катила по лесной дороге. Гаэтон правил, Вианна сидела рядом с ним, а гроб лежал сзади, и когда телегу особенно сильно трясло, слышно было, как он стукается о деревянные борта. Дороги в темноте было не различить, так что им приходилось постоянно останавливаться и разворачиваться или ехать задом. Моросил дождь. За последние полтора часа они перебросились лишь парой слов, решая, куда ехать.
– Вон там, – заметила наконец Вианна. Впереди показался свет, и деревья на краю леса казались чернильно-черными полосами на слепяще-белом фоне. Граница.
– Уф, – выдохнул Гаэтон, натянув поводья.
Вианна никак не могла избавиться от страшных воспоминаний о том, что произошло в прошлый раз, когда она была здесь.
– И как ты собираешься перебраться на ту сторону? В комендантский час? – спросила она, сжимая руки, чтобы унять дрожь.
– Как Лоуренс Оливье. Сломленный горем трагический герой, везущий тело погибшей сестры домой для погребения.
– А если они решат проверить, дышит ли она?
– Значит, кто-то нашей встречи не переживет, – тихо ответил он.
Вианна догадалась, о чем он. И с удивлением поняла, что не знает, как ответить. Парень готов пожертвовать жизнью, чтобы защитить Изабель. Он повернулся и уставился на нее. Не просто взглянул, а именно уставился, впился в нее взглядом. И вновь в серых глазах хищная настороженность, но вместе с тем нечто гораздо большее. Он ждал – терпеливо ждал – ее ответа. Почему-то для него этот ответ был важен.
– Отец изменился, когда вернулся с войны, – тихо произнесла она, сама удивляясь своей откровенности. Она никогда не говорила об этом вслух. – Стал злым. Жестким. Начал много пить. Пока мама была жива, он был совсем другим… – Она передернула плечами. – После ее смерти он даже притворяться перестал. Отослал нас обеих, меня и Изабель, к чужому человеку. Мы были еще совсем детьми, и обе страшно горевали. Я смирилась с его безразличием. Забыла о нем, вычеркнула из жизни, встретила того, кто полюбил меня. А Изабель… Она не умеет признавать поражения. Она все пыталась как-то до него достучаться, отчаянно старалась добиться его любви.
– Зачем ты мне об этом рассказываешь?
– Изабель кажется такой сильной. На вид ее вроде бы ничем не сломишь. Снаружи – стальная оболочка, но сердце у нее хрупкое. Не делай ей больно. Если не любишь ее…
