Софи слишком быстро взрослеет. Она уже знает, что такое страх, горе, утрата близких и, возможно, ненависть.
– Рашель родилась в Румынии, – с трудом произнесла Вианна. – В этом – и еще в том, что она еврейка, – все ее преступление. Правительству Виши дела нет до того, что она прожила во Франции двадцать пять лет, что замужем за французом, который сражался за Францию. Ее депортировали.
– Наше правительство? Депортировало? Я думала, это нацисты.
Вианна вздохнула:
– Сегодня этим занималась французская полиция. Но наци там были, да.
– Куда ее увезли?
– Не знаю.
– А после войны она вернется?
Да. Нет. Надеюсь. Как должна ответить хорошая мать?
– Надеюсь.
– А Ари?
– Он останется у нас. Его в списке не было. Видимо, наше правительство полагает, что дети могут сами о себе позаботиться.
– Но, мама, что делать…
– Делать? Что нам делать? Понятия не имею. Сейчас ты присмотришь за малышом, а мне нужно принести его кроватку и одежду.
Когда она уже была в дверях, Софи спросила:
– А как же капитан Бек?
Вианна замерла. Вспомнила, как видела его на платформе, с хлыстом в руках, – хлыстом, которым загоняли в вагоны женщин и детей.
– Ну да, – пробомотала она. – Как же капитан Бек?
Вианна выстирала окровавленную одежду, развесила сушиться. Выплеснула грязную воду, стараясь не обращать внимания на ее красный цвет. Приготовила ужин для Софи и Ари. Уложила обоих спать. Но едва дом погрузился в темноту, чувства всколыхнулись с новой силой. Она была в ярости, все внутри истошно вопило, – и одновременно безутешна и подавленна.
Она никак не могла совладать с мрачными, безысходными мыслями. Оторвала кружевной воротничок от блузки, вспомнила, как Рашель подарила ей эту кофточку. Три года назад.
В Париже все носят именно такое.
Лишь со второй попытки удалось привязать кружево к сучковатой ветке яблони, между ленточками Антуана и Сары.
Сара.
Рашель.
Антуан.
Клочки ткани вдруг расплылись перед глазами, и она поняла, что плачет.
– Прошу тебя, Господи, – попробовала она молиться, глядя на тряпицы, колышущиеся среди яблок. Но какой толк от молитв, когда самые дорогие ушли навсегда?
За воротами послышался треск мотоцикла.
– Мадам?
– А где же ваш хлыст, герр капитан? – резко обернулась Вианна.
– Вы были там?
– И каково это, пороть француженок?
– Вы же не думаете, что я на это способен, мадам.
– И все же вы там присутствовали.
– Как и вы. Эта война вынуждает всех нас быть там, где мы ни за что не желали бы оказаться.
– Ну, вы, немцы, в лучшем положении.
– Я пытался помочь ей, – напомнил он.
И тут на смену гневу пришло горе. Он ведь действительно пытался спасти Рашель. Если бы они послушались его и посидели в сарае подольше. Голова закружилась. Бек подскочил, поддержал ее.
– Вы велели спрятаться утром. Она проторчала в этом чертовом погребе весь день. После полудня я подумала… казалось, все нормально.
– Фон Рихтер изменил график. Были трудности с поездами.
Да, поезда.
Рашель, прощальный взмах руки.
– Куда их повезли? – Первый осмысленный вопрос, который она ему задала.
– В рабочие лагеря в Германии.
– Я прятала ее весь день, – повторила Вианна, как будто это имело какое-то значение.
– Вермахт больше не контролирует ситуацию. Это компетенция гестапо и СС. Они более… суровы, чем армия.
– Почему вы там были?
– Я выполнял приказ. А где ее дети?
– Немецкие солдаты застрелили Сару, на контрольном пункте.
– Mein Gott, – прошептал он.
– Ее сын у меня. Почему его не было в списке для депортации?
– Он родился во Франции, и ему еще нет четырнадцати. Французских евреев не депортируют. – Он посмотрел ей прямо в глаза: – Пока.
У Вианны перехватило дыхание.
– Они что, придут и за Ари?
– Думаю, скоро депортируют всех евреев, независимо от возраста и места рождения. И когда это начнется, станет опасно селить у себя в доме любого еврея.
– Детей… депортировать. Без родителей. – В такой ужас невозможно поверить, даже после всего, что видели своими глазами. – Я обещала Рашель спасти его. Вы выдадите меня?
– Я не чудовище, Вианна. – Впервые он назвал ее по имени. – Я хочу защитить вас, – тихо сказал он, подходя вплотную.
Хуже ничего придумать не мог. Уже несколько лет она чувствовала себя одинокой, но сейчас поняла, что и в самом деле – одна.
Он тронул ее плечо, и это прикосновение электрическим ударом отозвалось во всем теле. Вианна беспомощно смотрела на Бека.
Он так близко, на расстоянии поцелуя. Достаточно легкого намека – вздоха, движения головы – и это расстояние исчезнет. На миг Вианна забыла, кто она, что произошло сегодня, ей необходимо забвение, ей необходимо утешение. Она чуть качнулась вперед, ощутила его дыхание на своих губах, но вдруг память вернулась – мгновенно, взрывом, – и она оттолкнула его так, что капитан едва устоял на ногах.
Принялась с остервенением тереть губы, как будто он успел коснуться их.
– Мы не должны.
– Конечно, не должны.
Но когда он смотрел на нее – а она на него, – оба понимали, что есть вещи похуже, чем запретный поцелуй.
Гораздо хуже – желать этого.
Двадцать четыре
Лето кончилось. Золотые деньки сменились дождями, небо поблекло. Но Изабель была настолько занята, что и не заметила, как испортилась погода.
Прохладным октябрьским днем она вышла из поезда с букетом осенних цветов в руках.
По бульвару Сен-Жермен все так же сновали немецкие автомобили, а солдаты горделиво шествовали сквозь толпу понурых парижан. Флаги со свастикой хлопали на осеннем ветру.
Изабель спустилась в метро. Там все было обклеено нацистскими плакатами, на которых евреи и англичане – истинные чудовища, а у фюрера есть ответ на любой вопрос.
Внезапно завыли сирены воздушной тревоги. Лампы замигали и погасли, погрузив тоннель в полную темноту. Изабель слышала шорох тысяч ног, детский плач, чей-то кашель. Издалека донеслись глухие удары взрывов. Похоже, Булонь-Бийанкур – опять. «Рено» делает грузовики для немцев.
