На другой стороне улицы, под давно погасшим фонарем, притаилась странная тень, мрачным провалом заметная даже на фоне окружающей темени.
Это он. Она точно знала, хотя не видела его. Да, это его дыхание она различала в тишине. Следит за ней. Ждал ее возвращения, беспокоился.
– Гаэтон, – тихо окликнула она, стараясь, чтобы голос звучал соблазнительно. – Ты уже целый месяц следишь за мной. Зачем?
Тишина. Молчание, ледяное, как ветер.
– Иди сюда, – взмолилась она.
Все так же безответно.
– Ну и кто из нас не готов?
Оно задевало ее, это молчание, до боли, но Изабель понимала причины. Они оба рискуют многим, и любовь сейчас, пожалуй, самая опасная затея.
А может, она ошибается, никого там нет и никогда не было. Никто ее не ждал и не следил за ней. Может, она просто глупая девчонка, тоскующая по мужчине, которому до нее нет никакого дела.
Нет.
Он был здесь.
Зима выдалась еще более суровой, чем прошлая. Разгневанный Бог карал Европу свинцовым небом и снегопадами день за днем. Мороз – жестокое дополнение к мрачной реальности.
Карриво, как многие городки в Оккупированной Зоне, превратился в островок отчаяния, отрезанный от внешнего мира. Никаких сведений о событиях в Европе не поступало, а выискивать истину между строк пропагандистских газет ни у кого не было времени – слишком много сил отнимала борьба за выживание. Люди знали одно: с тех пор как в войну вступили американцы, наци стали еще злее и мстительнее.
Морозным утром в начале февраля 1942 года, когда ветви деревьев потрескивали от стужи, а оконные стекла походили на замерзший пруд, Вианна проснулась рано и долго разглядывала просмоленные балки потолка своей спальни. Боль пульсировала в голове, тело покрылось испариной. А когда попробовала вдохнуть поглубже, легкие обожгло и она закашлялась.
Совсем не хотелось выбираться из постели, как, впрочем, и умирать от голода. Продуктовые карточки этой зимой стали практически бесполезны: еды просто не было. Как и обуви, ткани, кожи. Кончились дрова и деньги, нечем платить за электричество. Газ – настолько дорогое удовольствие, что банальное купание превратилось в тяжкий, утомительный ритуал. Они с Софи спали вместе, зарывшись, как щенки, в гору одеял и пледов. За несколько месяцев Вианна сожгла в печке все, что могло гореть, и распродала все ценности.
Еще вечером она натянула почти всю одежду, что еще сохранилась, – фланелевые штаны, шерстяное белье, которое сама связала, старый свитер, шарф, но все равно дрожала, вылезая из-под одеял. Обмороженные ступни коснулись ледяного пола, и она поморщилась от боли. Поверх штанов – шерстяная юбка. Этой зимой она так похудела, что на талии пришлось заколоть булавкой. В темноте она натянула еще пару носков поверх тех двух, что уже на ней, потом завернулась в одеяло и надела перчатки, которые недавно связала из старого одеяльца Софи.
Кашляя, Вианна сползла вниз, окруженная облачками пара от собственного дыхания.
Дверь в гостевую комнату закрыта, капитана нет уже несколько недель. Как ни противно признавать, но сейчас его отсутствие гораздо хуже, чем присутствие. Когда он на месте, дома по крайней мере есть еда и дрова. Капитан не может жить в холодном доме. Вианна старалась есть поменьше – убеждала себя, что ее долг голодать, но не брать пищу из рук врага, – но какая мать позволит страдать своему ребенку? Неужели ради доказательства своего патриотизма она должна морить голодом Софи?
В промерзшей кухне она зажгла керосиновую лампу и, освещая себе путь, вышла во двор. Она двигалась медленно, но все равно запыхалась, взбираясь по обледеневшему склону к сараю. Дважды оскальзывалась и падала на замерзшую траву.
Металлическая дверь обжигала холодом руки даже сквозь перчатки. Пришлось навалиться на нее всем телом, иначе дверь не поддавалась. В сарае Вианна поставила лампу на пол. Подвинуть машину – это, пожалуй, несколько чересчур для нее в нынешнем состоянии.
Но, взяв себя в руки, она все же сняла автомобиль с тормоза, уперлась покрепче в бампер и подтолкнула изо всех сил. Автомобиль медленно, словно в сомнении, двинулся вперед.
Показался люк, Вианна осторожно сползла по шаткой лесенке. За долгие месяцы безысходности, с тех пор как ее уволили и деньги закончились, она распродала потихоньку фамильные ценности: живопись – чтобы прокормить зимой кроликов и цыплят, лиможский чайный сервиз отдала за мешок муки, серебряные солонку и перечницу – за пару тощих синих кур.
Она открыла мамину шкатулку с драгоценностями. Не так давно здесь была целая куча побрякушек и несколько по-настоящему ценных украшений: серьги, серебряный браслет филигранной работы, брошь с рубинами. Теперь остался только жемчуг.
Стянув перчатку, Вианна пропустила между пальцами бусины, гладкие и матовые, как кожа девушки.
Последняя ниточка, соединяющая с матерью – и прошлым семьи.
Теперь Софи не наденет этот жемчуг в день своей свадьбы и не передаст его своим дочерям.
– Зато она будет сыта этой зимой, – громко сказала Вианна. И не поняла, чего больше в ее голосе – горя, тоски или облегчения. Какое счастье, что еще осталось кое-что на продажу.
Она смотрела на жемчуг, ощущала его тяжесть в ладони, от него словно исходило тепло. Но уже в следующее мгновение Вианна натянула перчатку и полезла вверх по лестнице.
Три недели беспросветного холода, а Бека по-прежнему нет. Голова опять дико болит и наверняка температура. Кашляя, Вианна все же встала, попыталась завернуться в одеяло, чтобы согреться, – не помогло. Ее всю трясло. За окном завывал ветер, ставни постукивали, замерзшие стекла дребезжали за тяжелыми темными шторами.
Вианна медленно копошилась по хозяйству, автоматически повторяя привычные действия и стараясь не дышать глубоко, чтобы не вызвать нового приступа кашля. Она приготовила Софи скудный завтрак – жидкую водянистую кукурузную кашу, а потом они вдвоем вышли в метель и побрели в город. Снег не прекращался, заметая дорогу, укутывая деревья.
Церковь приютилась на клочке ровной земли, с одной стороны защищенном стеной старого аббатства, а с другой – рекой.
– Мама, с тобой все в порядке?
Вианна плелась, сгорбившись и втянув голову в плечи. Она крепко сжимала ручку дочери и не ощущала ничего, кроме этого перчатка-в-перчатке. Каждый вдох застревал в легких, с трудом пробиваясь наружу.
– Все хорошо.
– Тебе нужно было позавтракать.
– Я не голодна.
– Ха, – фыркнула Софи, вытаптывая тропку в сугробе.
В церкви было почти тепло, во всяком случае, не видно пара от дыхания. Взмывающие ввысь своды смыкаются над головой, словно молитвенно сложенные ладони, удерживаемые великолепными резными балками. Мерцают разноцветными огоньками витражи. Почти все скамьи заняты, но в церкви тихо, никому не хочется разговаривать в такой холод.
