– Нацисты, – вздохнул отец. – Ворвались, собрали Фрейда, Манна, Троцкого, Толстого, Моруа – всех, короче, – и сожгли. И пластинки тоже. Я предпочел закрыть магазин, чем продавать только то, что позволят.
– А чем зарабатываешь на жизнь? Пишешь стихи?
Отец рассмеялся. Горьким невнятным смехом.
– Едва ли сейчас подходящее время для мирных забав.
– Тогда как ты платишь за электричество и еду?
Что-то в его лице переменилось.
– Работаю в Отель де Крийон.
– В обслуге?
Неужели отец подает пиво германским скотам?
Он отвел взгляд.
В животе у нее похолодело.
– На кого ты работаешь, папа?
– На немецкое командование в Париже.
Изабель узнала это чувство. Стыд.
– После всего, что они сделали с тобой в прошлой войне…
– Изабель…
– Я помню, мама рассказывала нам, каким ты был до войны и как война тебя искалечила. Я мечтала, что все пройдет, что когда-нибудь ты вспомнишь, что ты отец, но, оказывается, все это было ложью. Ты просто трус. Не успели немцы вернуться, как ты кинулся им прислуживать.
– Как ты смеешь судить? Откуда тебе знать, через что я прошел? Тебе всего восемнадцать.
– Девятнадцать. Ну расскажи, папочка. Подаешь оккупантам кофе или вызываешь им такси до «Максим»? Подъедаешь объедки с их тарелок?
Казалось, он постарел на глазах. Изабель даже пожалела о своей резкости, хотя он вполне заслужил справедливых слов. Но поздно идти на попятную.
– Итак, мы договорились? Я буду жить в своей старой комнате. Можем не разговаривать, если таково твое условие.
– В городе проблемы с продовольствием, Изабель, даже для нас, парижан, еды нет. По всему городу плакаты, запрещающие есть крыс, и в этом предупреждении есть смысл. Люди выращивают морских свинок на еду. В деревне, где можно кормиться со своего огорода, лучше.
– Мне не нужно лучше. Или безопаснее.
– Тогда что тебе нужно в Париже?
Она поняла свою ошибку. Проклятый длинный язык загнал в ловушку. Отец ее кто угодно, только не дурак.
– Мне нужно встретиться с другом.
– Скажи, что дело не в ухажере. Скажи, что ты умнее.
– В деревне тоска, пап. Ты же меня знаешь.
Он вздохнул и вылил в стакан остатки из бутылки. Взгляд затуманился, и, как она уже знала, вскоре он погрузится в свои мыслями, о чем бы они ни были.
– Ну раз ты теперь здесь живешь, давай установим правила.
– Правила?
– Ты возвращаешься домой к комендантскому часу. Всегда. Ты не лезешь в мои дела. Не выношу, когда на меня наседают. Каждое утро ты отправляешься по магазинам и стараешься отоварить продуктовые карточки. И найдешь работу. – Он прищурился: – А если ты вляпаешься в неприятности, как твоя сестра, я вышвырну тебя вон. Точка.
– Я не…
– Мне плевать. Работа, Изабель. Найди работу.
Он еще говорил что-то, но она развернулась, вышла из гостиной, хлопнула дверью своей комнаты. Громко.
Она справилась! Впервые в жизни настояла на своем. Какая разница, что отец злится и говорит гадости? Она в Париже.
Комната казалась меньше, чем помнилось Изабель. Жизнерадостные белые стены, большая кровать под балдахином, выцветший старый ковер, кресло в стиле Людовика XV Окно – затемненное – выходит во внутренний двор. В детстве она всегда знала, когда соседи выбрасывают мусор, потому что они громко хлопали крышками баков. Изабель закинула чемодан на кровать и принялась распаковывать вещи.
Одежда, которую она выбрала для бегства из Парижа – и возвращения, – обтрепалась и едва ли достойна была висеть в гардеробе рядом с нарядами, доставшимися ей от мамы: великолепные винтажные платья-чарльстон с расклешенной юбкой, шелковые вечерние туалеты, шерстяные костюмы, перешитые для нее, креповые платьица. Тут же строй шляпок и туфель – для танцев в бальных залах или прогулок в саду Родена под ручку с подходящим молодым человеком. Одежда для исчезнувшего ныне мира – мира, стертого с лица земли. В Париже больше нет «подходящих» молодых людей. Да и вообще молодых людей. Все они либо в немецких лагерях, либо скрываются.
Развесив одежду на плечики, Изабель осторожно отодвинула гардероб – совсем чуть-чуть, только чтобы открылась маленькая дверка в дальней стене.
Ее убежище.
Наклонившись, она нажала на правый верхний угол дверцы, и та со скрипом откинулась, открывая вход в кладовку: шесть на шесть футов, потолок такой скошенный, что даже десятилетней девчушке приходилось сгибаться здесь в три погибели. Куклы, конечно же, по-прежнему на месте, некоторые упали, некоторые стойко держались у стены.
Закрыв дверь в свои воспоминания, Изабель вернула гардероб на прежнее место, быстро разделась, достала розовый шелковый мамин халат. Тот все еще пах розовой водой – или она просто воображала это. Направляясь в ванную, Изабель остановилась у двери в отцовскую комнату, прислушалась.
Отец писал – слышно было, как вечное перо царапает грубую бумагу. По временам он бормотал ругательства и вновь замолкал. Пьян, несомненно. Потом донесся стук бутылки – или кулака – по столу.
Изабель завила волосы на ночь, умылась. Возвращаясь к себе, услышала, как отец опять бранится – на этот раз громче, видимо, уже изрядно набрался, – поспешно нырнула к себе в комнату и заперлась.
Не выношу, когда на меня наседают.
Вероятно, отец имел в виду, что не в состоянии находиться с ней в одной комнате.
Забавно, в прошлом году, проведя в квартире с ним несколько недель между изгнанием из пансиона и ссылкой в деревню, она этого не замечала.
Впрочем, и тогда они не сидели за одним столом. И не разговаривали – во всяком случае, о чем-то существенном. Но отчего-то она не обращала на это внимания. В книжном магазине они прекрасно работали бок о бок. Неужели она была настолько признательна за сам факт его присутствия рядом, что не замечала его гнетущего молчания?
Что ж, теперь заметила. Она в Париже уже три дня. Три мучительно молчаливых дня.
Отец постучал в дверь ее спальни так громко, что Изабель ойкнула от неожиданности.
– Я иду на работу, – сообщил он из-за двери. – Карточки на кухне. Оставляю сто франков. Купи, что сумеешь.
Тяжелые шаги, хлопнула входная дверь.
– И тебе пока, – пробормотала Изабель.
А потом вспомнила.
Сегодня тот самый день.
Отбросив одеяло, она выпрыгнула из постели и оделась, не зажигая света. Она давно продумала наряд: будничное серое платье, черный берет, белые перчатки и последняя приличная пара черных лодочек. Жаль, чулок нет.
