С НАСТОЯЩЕГО ВРЕМЕНИ ФРАНЦУЗЫ, АРЕСТОВАННЫЕ ЗА ЛЮБОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ИЛИ НАРУШЕНИЕ ПОРЯДКА, СЧИТАЮТСЯ ЗАЛОЖНИКАМИ.
ПРИ СОВЕРШЕНИИ ВРАЖДЕБНЫХ ДЕЙСТВИЙ ПРОТИВ ГЕРМАНИИ ЗАЛОЖНИКИ БУДУТ РАССТРЕЛЯНЫ.
– То есть они будут расстреливать французов просто так, ни за что? – возмутилась Изабель.
– Не нужно так переживать, мадемуазель. Эти предупреждения не касаются таких очаровательных барышень, как вы.
Изабель с ненавистью смотрела на полицейского. Он еще хуже, чем немцы, он казнит своих. Вот поэтому она ненавидит вишистское правительство. Что хорошего в самоуправлении для половины Франции, если это превращает их в нацистских марионеток?
– Вам дурно, мадемуазель?
Какой заботливый. А что будет, если она назовет его предателем и плюнет в рожу? Руки сжались в кулаки.
– Все в порядке, спасибо.
Изабель проводила взглядом полицейского. Тот уверенно пересек улицу, поправил шляпу, идеально сидящую на коротко стриженной голове. Немцы в кафе радостно приветствовали его, хлопая по спине, потащили в свою компанию.
Изабель с отвращением отвернулась.
И заметила сверкающий металлом велосипед у задней стены кафе. Насколько проще стала бы ее жизнь, если бы можно было каждый день ездить в город, а не ходить.
Обычно за велосипедом присматривал кто-то из солдат, но в это мрачное снежное утро на террасе за столиком никого.
Не делай этого.
Сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Она огляделась. Женщины, стоявшие в очереди у мясной лавки, ничего вокруг не замечали, погруженные в свои мысли. Окно кафе запотело, за ним едва различимы мужские силуэты.
Так уверены в собственной безопасности.
Из-за нас, с горечью подумала она.
На этой мысли последние сомнения исчезли. Прижав покрепче к груди корзинку, Изабель потихоньку двинулась по обледеневшей булыжной мостовой. С этой секунды, с самого первого шага, очертания мира вокруг размылись и время замедлилось. Здания превратились в огромных белых великанов, снег слепил глаза, все, что она видела, – мерцание серебристого руля и два темных колеса.
Есть только один способ. Все решает скорость. Не смотреть по сторонам, не замедлять шаг.
Где-то залаяла собака. Хлопнула дверь.
Изабель шла, не сворачивая; еще пять шагов до велосипеда.
Четыре.
Три.
Два.
Она ступила на тротуар, вцепилась в велосипед, прыгнула в седло.
Изабель мчалась по брусчатке, багажник дребезжал и лязгал на неровностях дороги. Чуть не свалившись, она свернула за угол и ожесточенно завертела педали.
Вильнув в знакомый переулок, спрыгнула с велосипеда и постучала в дверь. Четыре раза.
Дверь отворил хмурый Анри.
В полумраке маленькой комнаты светила одна-единственная керосиновая лампа на поцарапанном деревянном столе. Анри готовил колбаски, начиняя их фаршем и салом. Готовые связки развешены по стенам. Комната провоняла мясом, кровью и табачным дымом. Изабель втащила велосипед и закрыла дверь.
– Привет, – буркнул Анри, вытирая руки полотенцем. – Назначено совещание, о котором я ничего не знаю?
– Нет.
Анри заглянул ей за спину:
– Это не твой велосипед.
– Я угнала его. Прямо у них из-под носа.
– Это же велосипед Алена Дешампа! Он все бросил и вместе с семьей сбежал в Лион в самом начале оккупации. Я видел недавно, как на этом велике разъезжал какой-то эсэсовец.
– СС? – Восторженный энтузиазм Изабель несколько поугас. Про зверства СС ходили жуткие слухи. Вероятно, надо было обдумать как следует…
Анри подошел так близко, что она чувствовала тепло его тела.
Они никогда не оставались наедине, тем более так близко друг к другу. Впервые она рассмотрела его глаза – не карие и не зеленые, а серо-коричневые, как туман в чаще леса. А над бровью шрам – или рана была чудовищная, или зашили паршиво, – и она впервые задумалась, что за жизнь парень вел прежде, что привело его к коммунистам и в это подполье. Ему, пожалуй, не было и тридцати, но выглядел, скажем прямо, гораздо старше, как человек, переживший страшное горе и все потерявший.
– Надо его перекрасить, – сказал он.
– У меня нет краски.
– У меня есть.
– А ты…
– Поцелуй.
– Поцелуй? – переспросила она, выигрывая время. До войны подобные игривые шуточки были обычным делом. Мужчины заглядывались на нее, всегда. Изабель мечтала вернуть те времена, хотела пофлиртовать с Анри и чтобы он заигрывал с ней, но – увы – сейчас одна мысль о романтических отношениях вызывала глубокую печаль. Как будто поцелуи больше ничего не значили, а флирт – и того меньше.
– Один поцелуй, и я сегодня же перекрашу твой велосипед, а завтра ты его заберешь.
Она шагнула к нему, потянулась губами к губам.
Они прильнули друг к другу, словно и не было между ними нескольких слоев зимней одежды и листовок. Он сгреб ее в объятия и поцеловал. На один прекрасный миг она вновь стала Изабель Россиньоль, горячей девчонкой, о которой мечтают мужчины.
Но вот поцелуй закончился, Анри отстранился, и ей стало пусто. Досадно.
Надо было что-то сказать, пошутить или, может, притвориться, что испытала что-то невероятное. Прежде, когда поцелуи означали нечто большее – или меньшее, – она именно так и поступила бы.
– У тебя кто-то есть. – Анри пристально разглядывал ее.
– Нет, никого.
– Врешь. – Анри нежно коснулся ее щеки.
Изабель вспомнила, как многим обязана Анри. Это он привел ее в Свободную Францию, дал ей шанс, поверил в нее. Но когда они целовались, она думала о Гаэтоне.
– Я ему не нужна, – призналась она. Впервые она рассказала правду другому человеку. Признание удивило ее саму.
– В другое время я бы заставил тебя его забыть.
– А я дала бы тебе шанс.
– Синяя, – после паузы сказал он.
– Синяя?
– У меня есть синяя краска.
– Годится, – улыбнулась она.
И позже, днем, когда она стояла в очередях за крохами еды, когда собирала хворост в лесу и тащила его домой, она вспоминала этот поцелуй.
И единственная мысль крутилась в голове, снова и снова. Если бы только.
Тринадцать
Чудным апрельским днем 1941 года Изабель валялась на шерстяном одеяле, которое расстелила прямо на лугу за домом, среди благоухающих цветущих трав. Закрыв глаза, можно было даже забыть, что рокот моторов вдалеке – это немецкие грузовики, везущие солдат и французские продукты на станцию в Тур. После диких морозов минувшей зимы она наслаждалась убаюкивающим солнечным теплом.
