Значит — вперед, туда, где убивают.
— Вот что, братец ты мой, — сказал Маликульмульк (Косолапый Жанно оставался безмятежен, и по его малоподвижному округлому лицу можно было понять одно — ему безмерно нравится сам процесс курения, с издаваемыми трубкой звуками и размеренным потягиванием теплого дыма). — Тебя и без того ждут немалые неприятности. Поэтому не усугубляй своей вины и давай-ка рассказывай, где ты успел побывать вместе с каретой его сиятельства.
Спрашивать, каковы были причины этого странного путешествия, Маликульмульк не стал. Он уже понял, что в голове у Терентия нарушены какие-то связи, и домогаться объяснений — зря тратить время. Примерно того же мнения был Терентий о голове Косолапого Жанно. Он знал, что за сидение в канцелярии недоросль получает деньги, но полагал это чистой благотворительностью со стороны князя Голицына — надо же, чтобы кавалер, играющий на скрипке для княгини, имел чин и должность, иначе как-то нелепо выходит. И Терентий был недалек от истины.
— Нигде не был, — отвечал Терентий.
Потому что для таких случаев у человека подневольного есть свой ритуал: даже будучи пойманным на очередном безобразии, открещиваться и отрекаться до последнего. Иначе совсем нелепо выходит: кто же облегчает господам труд по выяснению истины, итогом которого будет для виновника домашнее вразумление по спине?
— Коли так, я завтра иду на Родниковую, и все, что узнаю, тут же сообщу его сиятельству, а он прикажет к себе вызвать обер-полицмейстера…
— Батюшка, отец родимый, не погуби! — опять возопил Терентий и повторил попытку ухватиться за недорослевы ляжки.
Но тут уж Косолапый Жанно вскочил с быстротой и ловкостью, неожиданной для всякого, кто не знает медвежьих повадок. А Маликульмульк объявил:
— Ежели ты, черт тебя знает зачем, гонялся за Маврушкой, то должен был побывать и на Родниковой, и на Романовне у Морозовых, и, статочно, на Мельничной! Вот я завтра туда и прогуляюсь!
* * *
Видимо, ангел-хранитель Маликульмулька считал вечерние пешие прогулки из крепости в предместья и обратно полезными для его здоровья. Погода была как раз подходящая для такого увеселения — небо настолько ясное, насколько это возможно в октябре, и дорога относительно сухая, и почти безветренно.
Маликульмульк бодро шагал к Родниковой, и все уступали ему дорогу — коли налетишь на такого осанистого и увесистого молодца, он-то на ногах устоит, а ты сядешь в лужу. Он шагал и думал о даме, похожей лицом на мопса. Думал он также, что у окошка непременно сидит Анна Дмитриевна и разбирает старый галун.
Он подумал, что можно бы заглянуть к Дивовым и сказать хорошую новость: его сиятельство исследовал вопрос и может предложить старому бригадиру место смотрителя в работном доме; не так чтоб очень хлебное, однако для обнищавшего человека, которому приходится кормить невестку и внуков, неплохое, к тому ж, предоставляется казенная квартира в Цитадели. Правда, пройдет еще несколько дней, пока уладится вся бумажная волокита. И Петр Михайлыч вернется на службу — хоть какую, лишь бы получать жалованье.
Подумать-то подумал, и вдруг одна мысль потянула за собой другую: а хорошо бы, чтоб старика не случилось дома. Была бы в комнатке одна Анна Дмитриевна — поговорили бы…
Во всем виноват был мерзавец Терентий! Взбрело ему, видите ли, в дурную башку, что начальник канцелярии женится на горничной! А в итоге Маликульмульк не на шутку задумался: может, не так уж безнадежно потерян для прекрасного пола? Мало ли, что не сбылось в молодости?..
Десять лет прошло, десять лет… где ты теперь, Анюта?..
Можно бы написать в Брянск, отыскать давних знакомцев, разведать. Но вот ведь какая история: в пятнадцать лет сочинив комическую оперу, в восемнадцать — настоящую стихотворную трагедию «Филомела», которая даже была напечатана в «Российском феатре», в одном томе с прославленным Княжниным, писем писать так и не выучился, разве что братцу Левушке. Бывает ли так, чтобы в человеке жил талант ко всему кроме писем?
Анюта — пятнадцатилетняя… тебя больше нет… Ты осталась в том Брянском уезде, где бродили вместе по лугам, сопровождаемые одной лишь кудлатой Фиделькой…
Но как вышло, что все рухнуло? Ведь почти было сладилось! Родители, видя, что в разлуке дочка тает, как воск, и испугавшись не на шутку за ее жизнь, уже дали свое согласие на венчание и написали о том жениху в Петербург. Он получил письмо — и затмение какое-то нашло на обычно ясную голову! Он ведь всегда умел находить деньги — очень даже бойко влезал в долги, чтобы являться к Анюте щеголем! А тут, какая-то несвойственная ему гордыня вдруг вылезла на свет и принялась распоряжаться! Нет, гордым он был, по-своему гордым, умел дать сдачи обидчику, но с чего взбрело ему на ум, будто родители Анюты — обидчики? С чего написал то нелепое письмо: денег-де сейчас не имею и в Брянск к вам приехать не могу, а коли угодно, прошу осчастливить — привезти невесту в столицу, где может быть немедленно устроена свадьба. Неужто не мог написать ласковее, разумнее? И что тут хорошего могло выйти кроме оскорбления для родителей Анюты и решительного отказа?
Да, денег не имелось, но их можно было найти. Их можно было выиграть, черт возьми!
И не содрогаться теперь, едва услышав пленительное имя «Анна»…
Дойдя до Родниковой, Маликульмульк стал выглядывать давешнюю старуху, которая рассказала ему, что до гордячки Анны Дивовой никак не добраться. Он знал, что тут ее владения: если бы она забрела на другую улицу, ее с шумом бы погнала прочь тамошняя старуха, торгующая таким же хламом.
Родниковая улица узкая, экипажи тут проезжали нечасто, да и народа было немного. Навстречу прошли поочередно торговец-еврей в длинной черной накидке с супругой в белом покрывале, из-под которого виднелись край темной юбки и ножки в белых чулках и черных туфлях на вершковом каблуке; пастор-немец, высокий и сутулый; русский батюшка, спешивший, видимо, к больному, а за ним — пономарь в полушубке поверх подрясника, с молитвенником и кадилом. На дорогу выкатился перелетевший через забор тряпичный грязный мяч и остановился прямо в огромной луже. За мячом выбежал маленький парнишка. Маликульмульк обратился к нему по-русски — парнишка не понял, обратился по-немецки — та же история, а латышского философ пока не знал, да и не видел в нем нужды. Появился другой парнишка, постарше. Тот говорил по-немецки и показал Маликульмульку, где дом старой женщины, торгующей поношенным платьем.
Она жила в полуподвальной конурке, вход в которую был под лестницей и доставил Маликульмульку множество неудобств. Все-таки философ хорошо себя чувствовал в просторном теле Косолапого Жанно, лишь когда тот сидел в креслах, писал, читал, курил или ел. Маликульмульк, приятель гномов и сильфов, лишней плоти не имел — когда автор воображал свою встречу с философом, встречу, с которой началась «Почта духов», он видел высокого старца с седой бородой в платье, усеянном звездами, но старец был легок и подвижен, что соответствовало его язвительному и насмешливому нраву.
Уже темнело, и хозяйка конурки, окончив дневные труды, только что вернулась домой. Она впустила хорошо одетого дородного господина, признала его и предложила единственный в комнатушке стул, а сама взялась разжигать печь.
