Вспоминая все, что было связано с Митей, Маша хотела только одного – вернуться хотя бы на один день в Кукушкино, увидеть Митю, еще раз, уже окончательно, убедиться в том, что у него с этой женщиной действительно роман, разочароваться в нем, а уж тогда отдаться Хорну. Какая, в сущности, разница, с Хорном ей жить или с кем еще, замуж все равно выходить надо, как надо жить, дышать, говорить. Она плакала по ночам, и не было ни одного человека, которому она могла бы довериться. Поэтому, услышав от мамы волшебное слово «Кукушкино», она сладко обмерла от одной только мысли о возможной встрече с Митей и, стараясь не выдавать волнение, осторожно взглянула на Хорна.
Миша же, в свою очередь, не зная, где и как остаться с Машей наедине – не приглашая ее к себе, поскольку в его квартире до сих пор обитала Гера, – нашел, что поездка в Кукушкино – единственный выход, способный ускорить их сближение, и, как бы случайно окинув взглядом – не похотливым, но страстным – Машину фигурку, мечтательно и очень тихо вздохнул и сказал, что готов ехать хоть сейчас.
Это был солнечный, теплый, рыжий и зеленый день. Солнце щедро раскрасило дома и улицы в светлые, теплые тона, нагрело воду в реке, покрыло абрикосовым загаром утомленных бездельем и негой людей.
Маша не без волнения вошла в дом, забралась на высокий табурет, где не так давно Митя кормил ее консервированными персиками, и заявила Хорну, что хочет вишни и козьего молока.
– Если ты знаешь, где здесь можно раздобыть козье молоко, скажи мне, и я куплю тебе целую козу.
Его явно умилило ее желание, которое к тому же еще было высказано таким детским капризным тоном, что не могло не вызвать восхищения.
– Я очень прожорлива, забыла тебе сказать, – продолжала Маша куражиться, катая по столу зеленое яблоко; она сидела, задрав колено к подбородку, благо это позволяли короткие белые шорты, и раскачивала другой ногой, обутой в голубые теннисные туфли. – Ты меня не прокормишь.
И Хорн сразу вспомнил Геру, которой обещал вернуться к вечеру. Она все знала про Машу, но сказала Мише, что, как только они поженятся, она сразу же покончит с собой. Ситуация была одновременно и сложной и восхитительной, она только возбуждала его.
Маша сказала, что, уж так и быть, за молоком она сходит сама, а Мише поручила принести продукты из машины и приготовить что-нибудь к ужину.
Стоило ей выйти из дома, как она побежала к дубу. Записка, которую она написала еще дома, была в кармане шортов. Мити под дубом, конечно же, не оказалось. Не было его и в его саду, который Маша, насколько это возможно, обошла, рассматривая каждое дерево, каждый куст. Это означало, что он либо внутри дома, либо уехал в город. В саду на грядках возилась та самая женщина, которая целовала Митю. В траве белела ее забинтованная нога. Митин отец чистил рыбу на крыльце летней кухни. В воздухе пахло вареньем и еще чем-то необыкновенно вкусным. А вдруг это был чисто материнский поцелуй, который Маша приняла за другой?
Маша вернулась к тропинке, ведущей к дубу, и на поляне увидела старуху в капюшоне, которая пасла своих коз. Она подошла к ней, заглянула в ее загорелое до черноты морщинистое лицо с умными темными глазами и спросила, не даст ли ей она молока. Старуха привычным движением притянула к себе козу, достала из кармана черного балахона банку с жиром, смазала розовые сосцы и, взяв у Маши кувшин с широким горлом, начала доить. Белые тонкие струйки били то в кувшин, то мимо, но Маша, зачарованная этим необычным для нее зрелищем, незаметно для себя стала даже раскачиваться в такт движению старухиных рук.
– А где же тот, что все рисовал? – вдруг услышала Маша низкий слабый голос.
– Бабушка, а вы что, видели его?
– Нет, не видела.
– А вы не сможете передать ему записку, если увидите его? Это очень важно.
Старуха молча взяла записку и спрятала в карман. Маша дала ей денег и, отпив почти половину молока из кувшина, пошла назад. «Нет, он не придет. Не вспомнит».
Ее ждал накрытый стол и почти голый Миша. Он суетился вокруг блюда с осетриной, укладывая на тонкие ломтики рыбы листья петрушки.
– Зачем вам, мужчинам, такая буйная растительность на теле?
– Для тепла, – ответил Миша и, осмелев, подошел к Маше и обнял ее. Пока ее не было, он так размечтался о том, что они будут с ней делать наверху, в спальне, что возбудился и теперь страшно смущался внешнего проявления своего желания, тем более что спортивные трусы из белого шелка не скрывали ничего. – А ты долго еще будешь бояться меня? Ведь все равно это рано или поздно случится.
– Может, обойдемся платонической любовью?
– Ведь ты же сама этого хочешь.
– С чего ты взял?
Получался совершенно идиотский диалог.
– Предлагаю тебе раздеться, снять хотя бы часть одежды: майку и шорты. Для начала. Мы же должны привыкать друг к другу. Поверь, тебе будет приятно самой, ты просто не знаешь, что на подсознательном уровне ты ждешь от меня первого шага.
На подсознательном уровне Маша хотела Митю и, бросая взгляды на дверь кладовки, возбуждалась не меньше Хорна.
– …мы поужинаем и поднимемся наверх, да?
Маша покраснела и отодвинула от себя тарелку с салатом. «Начинается», – подумала она, потеряв аппетит и понимая, что эта поездка может дорого ей обойтись.
– А если я скажу «нет», тогда что ты будешь делать? Насиловать меня?
– Будем играть с тобой в карты или шахматы, если хочешь. Но что особенного в том, что мы просто полежим рядом и поласкаем друг друга. Ты же можешь представить, что я твой кот или собака, которой позволено спать в твоей постели?
И Маша, не выдержав, улыбнулась и тогда впервые подумала о том, что Хорн, в сущности, ни в чем не виноват и что он очень даже милый.
– С такой шерстью ты и вправду можешь сойти за собаку. Ладно, посмотрим, – сказала она и уже более спокойно взяла бутерброд. Она вспомнила, какая гладкая и нежная кожа у Мити была, и ей захотелось плакать.
Ольга все видела и понимала. Ненормальность в ее отношении к мужу – и она это осознавала – заключалась в том спокойствии, с которым она воспринимала их любовную связь с Анной. Несомненно, они были любовниками и уже давно потеряли всякую осторожность. И если первый год пребывания Анны в их доме Ольга ждала, что вот сейчас придет Борис и скажет ей, что они должны расстаться, то потом ее страх перед разводом сменило ожидание того облегчения, которое она почувствует, когда они расстанутся. Кроме того, тот факт, что Борис не уходил, наводил на мысль, что его что-то удерживает от решающего шага. Но в чем заключалось это «что-то», Ольга не знала. Причин, разумеется, могло быть много, одна из основных, по ее мнению, – привычка к подобному образу жизни, где есть место обману, который вносит, очевидно, в жизнь Руфинова особую прелесть. И вряд ли это можно назвать патологией, скорее это для него норма. Ольга не раз представляла себе жизнь с Машей без Бориса – практически ничего не изменится, поскольку Борис будет постоянно их навещать, а то и оставаться на ночь. Их супружеское ложе было, пожалуй, единственным местом для них обоих, где они, встречаясь после долгого и утомительного дня, могли поговорить друг с другом, обсудить какие-то общие дела, просто полежать рядом, соприкасаясь телами, словно близкие люди. Самое удивительное, что Борис ее как женщину тоже любил – она это чувствовала, – но, очевидно, как-то иначе, нежели Анну. Борис никогда не был хорошим любовником в том смысле, который вкладывают в это понятие пресыщенные и опытные женщины, требующие от мужчин изысканности или извращений, неутомимости или чрезмерной сексуальной энергии. Борис был обычным мужчиной, который никогда не делал из физической любви культа, он воспринимал половой акт скорее как одну из форм человеческой близости вообще, как утренний поцелуй или объятие при встрече с женой вечером, не более. Возможно, что и с Анной у него были приблизительно такие же интимные отношения и что он воспринимал ее как вторую жену. Он словно раздваивался. Но могло быть и иначе – и об этом Ольга старалась не думать, – Борис относится к Анне по-другому, и именно с ней он превращается в страстного и необузданного мужчину, способного на безрассудства и самые дикие фантазии. Одно успокаивало Ольгу – ему явно было недостаточно одной Анны, иначе они бы давно были вместе. Ему, судя по всему, нужны они обе и если Ольга чем-нибудь себя выдаст, а он поймет, что она все знает, то ему придется делать выбор, к которому он не готов. Это означало одно: все должно идти по-прежнему, так будет лучше для всех.
