– Вы о ком говорите?
Митю не слышали, и тогда он повторил свой вопрос. Комната раскачивалась, каким-то невидимым, но очень сильным ветром сдуло со стен все его картины. Митя почувствовал себя несчастным.
– Евгений Иванович, его необходимо уложить спать, да и мне уже пора.
– Маша любит меня, – по слогам произнес Митя, – но я не физик, понимаете? А потом она сбежала. Она очень красивая, у нее рыжие волосы и черные глаза. Я написал ее портрет по памяти. У нее тогда было двое маленьких детей-ангелочков. Она сбежала сначала от вас, а потом и от меня, она не выходит замуж, потому что я здесь, а она там, понятно?
Но его никто не слушал. Дымов провожал Ольгу – за ней приехал Матвей и уже ждал ее в подъезде. Когда Дымов возвратился, Митя спросил его:
– Послушайте, а где мои картины? Вы не видели мои картины?
– Тебе пора спать, пойдем, дорогой, я уложу тебя вот здесь.
На кухне, убирая посуду, Дымов вслух рассмеялся тому, как мечтал оставить здесь Ольгу. Нет, это действительно смешно, даже если бы этот мальчик и не пришел, все равно вряд ли бы это получилось, хотя Ольга – женщина что надо, особенно хороша, когда смеется. Он вспомнил Анну и то, каким предстал перед ней первый раз. Почему в этом городе женщины такие ускользающие? А как необыкновенна и оригинальна была красота той девушки, которая передала письмо Руфиновым! Если бы красоту оценивали в каратах, то эту брюнетку с зелеными глазами можно сравнить с самым крупным алмазом. Тут Дымов понял, что он окончательно пьян, постелил себе постель и сразу же уснул.
Гера дремала в кресле, когда услышала шаги на лестнице. А когда послышался звон ключей и дверь открылась, она затаила дыхание, боясь даже представить себе реакцию Миши на ее появление в доме. Она многое обдумала, находясь в этой тихой квартире, и поняла, что слишком слаба, чтобы сопротивляться Вику, а оставаться с ним она не собиралась. В случае, если Хорн прогонит ее, она совершит головокружительный полет. Это решено.
Первое, что удивило Хорна, как только он вошел к себе, был едва уловимый запах духов, настолько знакомый, что он даже остановился на пороге, чтобы понять, не ошибся ли он. Картина, открывшаяся ему в комнате, – Гера, свернувшаяся калачиком в кресле, – явилась как бы продолжением его ассоциаций, он был уже готов увидеть ее здесь.
– Гера, откуда ты?
Хорн был так счастлив, что хотел видеть счастливыми всех людей. Она поднялась ему навстречу, подошла совсем близко, и он почувствовал на щеке прикосновение ее волос, он вдруг ощутил ее всю, дрожащую, испуганную, но упругую, теплую, живую; она плакала, и слезы обжигали его шею.
– Гера, почему ты плачешь, что случилось?
Он гладил ее по голове быстрыми движениями, словно боясь, что, не успокой он ее сейчас, будет поздно.
– Миша, я хочу к тебе, возьми меня обратно. Я не могу без тебя, мне было так плохо. Я не такая, как ты думаешь, хотя и виновата страшно. Ты должен мне ответить немедленно, я все решила, если ты прогонишь меня, я умру. Я не хочу жить с Виком, он зверь, он унижает меня, бьет, я ненавижу его. Я знаю, что ты живешь один, давай начнем все сначала.
Хорн подумал, что нельзя сейчас Гере говорить про Машу, она слишком взволнована, он потом скажет. Но когда Гера немного успокоилась, вернулась в кресло – она была в Мишиной черной рубашке, доходящей ей до колена, такая нежная, с порозовевшим лицом, блестящими от слез бирюзовыми глазами, – он вдруг на какое-то время вновь ощутил себя ее мужем. Это длилось всего несколько минут, и все это время Хорн почти любил Геру. Такое странное чувство нереальности, вседозволенности и безнаказанности охватило его, что он, забыв про Машу, принялся нежно целовать Геру, ее густые душистые кудри, соленые от слез губы, мягкие сухие подушечки пальцев.
– Миша, я ведь открыла окно. Если бы ты прогнал меня, я бы забралась на подоконник, и все… Я уже пробовала, там свежий ветер, пахнет дождем и листьями, но только очень страшно. Скажи, что ты простил меня, мне это очень важно.
– Я простил, конечно, но давай не будем об этом, я не хочу сейчас ничего вспоминать и тем более упрекать. Я так соскучился по тебе. Кстати, а как ты попала сюда?
Гера сдунула со лба волосы, откинулась в кресло и блаженно вздохнула.
– У меня оставались ключи, ты забыл?
– Ты, наверное, удивилась, когда увидела здесь такой погром? Это одна сумасшедшая приходила, шантажистка. Сама себе пыталась руки порезать, глупая. Но у нее ничего не вышло. – И Хорн счастливо улыбнулся своим мыслям, до дрожи восторгаясь тем, что сулило ему будущее с Машей. Он еще никак не мог привыкнуть к этому своему новому обретению – или приобретению – и поэтому каждый раз, вспоминая Машину голову на своем плече и солнце, сверкающее в глянцевой рыжине ее волос, по-новому переживал и осознавал свое теперешнее положение.
А сейчас рядом была Гера, которая ждала от него какого-то действия, поступка, она с щенячьей открытостью и преданностью – как это было не похоже на нее – смотрела ему в глаза и, словно мощным магнитом, спрятанным где-то у нее внутри, притягивала его к себе. Он едва оторвался от нее и сказал, что ему срочно надо в ванную, что он два дня «ночевал у чужих», а это, она знала, для Хорна было настоящей пыткой. В приоткрытую дверь Гера видела моющегося Мишу, покрытого хлопьями пены, слышала шум воды – сценка из их прошлой жизни, – но не могла, как раньше, позволить себе раздеться и присоединиться к нему, забраться в зеленоватую воду, чтобы понырять «на время» или поиграть «в утопленника». Все это осталось в прошлом.
Гера подошла к ванне, присела на край и спросила:
– А что Маша?
Хорн, застыв с бритвой в руке, посмотрел на Геру, словно пытаясь определить, что именно она знает о Маше.
– Я про фотографию, которую нашла здесь, на ковре. Это случайно не Маша тебя шантажировала? Чем, интересно?
Хорн облегченно вздохнул:
– Нет, это случайный снимок, не бери в голову. Побрей мне лучше шею, у тебя это всегда хорошо получалось.
Он не хотел сегодня ничего менять: раз уж пришла Гера, то пусть останется. Он знал себя, знал, как будет страдать утром от своей же слабости, но сейчас Гера просто сводила его с ума, он пьянел в ее присутствии и ничего не мог с собой поделать.
Утром Гера принесла ему в постель яичницу.
– Нам надо прикупить сковородку и ситечко для чая.
Это «нам» окончательно разбудило Хорна. Гера стояла около кровати в его купальном халате, торжественно держа в руках поднос, глаза ее сияли.
Будет вам и белка, будет и свисток.
Хорн сел, прикрывшись простыней, принял поднос и, не глядя на Геру, сказал:
– Знаешь, а ведь я женюсь на Маше Руфиновой.
После того как Митя узнал о предстоящей свадьбе Маши и Хорна, он уехал в Кукушкино. Всю неделю шли дожди, теплые, обильные, как женские слезы. Он запирался на втором этаже и работал. Иногда, когда ему казалось, что он в комнате не один, он начинал разговаривать с Машей. Он ругался с ней, упрекал, но потом всегда мирился и просил слегка повернуть голову, чтобы видна была родинка над губой, или просил убрать со лба прядь волос. Ему нравилась эта игра, она вдохновляла его. Когда же было написано пять ее портретов и двенадцать небольших акварелей под общим названием «Теплые дожди», Митя достал большой подрамник, натянул холст – комната была залита солнечным светом – и вдруг как живую увидел обнаженную Машу. Она полулежала на большой белой подушке, волосы рассыпались и сверкали, как расплавленное золото, а слегка загорелое тело казалось таким нежным; одна рука закинута за голову, другая слегка придерживает тонкую оборку простыни, прикрывающую бедро, ее тело, роскошное, гладкое, покоится в свободной, расслабленной позе, какая может быть только у спящей.
