Вик не выдержал и закурил, хотя Анна строго-настрого запретила. «Воздух испортишь».
Где же Гера? Куда она подевалась?
Вик, устав вздрагивать от звонков – жильцов в квартире было, кроме него, еще пятеро, – лег и заснул. Когда проснулся и увидел картины, которые словно давили на него со стен, даже съежился. За окнами стемнело. Он снова вспомнил Геру, ее послушное гибкое тело и собрался было уже выйти из дома в теплый летний вечер, чтобы очиститься от коросты предательства и обмана, как ему наконец позвонили. На пороге он увидел Ольгу Руфинову и высокого худого человека с вытянутым лицом, напоминающим обиженную собачью морду.
– Вик, привет, – Ольга, улыбчивая и не похожая сама на себя, пропустила гостя вперед, – знакомься, это Евгений Иванович Дымов. Мне позвонила Анна и сказала, что ты ждешь нас.
Вик, красный, как пасхальное яйцо, молча предложил им пройти в комнату. Дымов, увидев работы на стенах, облегченно вздохнул.
– Ну все, нашел. А я уж подумал, Виктор, что мне все это померещилось. Ведь были же эти картины в той мастерской, что на Семиреченской, да?.. – Он так посмотрел на Вика, словно вошел в него, а потом, постояв немного в его зрачке, снова вышел и теперь ожидал подтверждения своим словам. – От бога, Ольга… Мне бы Планшар ничего не говорил, если б сомневался. Ну вот, конечно, фиалки на белой скатерти, а гранаты, вы только посмотрите, Оленька, что за гранаты!.. Чудесно! Воистину от бога. А вы, молодой человек, не стесняйтесь. – Он, интимно полуобняв Вика, тихо произнес: – Мы все любим экспериментировать, что ж тут плохого? Но если не хотите, можете не показывать, ведь правда, Ольга Владимировна?
Ольга только смутилась, поскольку тех работ, которые весной вывели ее из себя, здесь не было. «Что ж, – подумала она про себя, – Вик образумился, бог ему в помощь».
– Вы сами завтра привезете в Фонд работы или прислать за вами машину? – Дымов деловито размахивал руками, расхаживая по комнате, и что-то бормотал про себя. – Значит, вот так работаем, да? Отлично. Если вы мне позволите, я сам лично займусь подготовкой ваших работ и, возможно, – тут он хитро, играя лицом, как хронический неврастеник, улыбнулся, – возможно, помогу переправить ваши работы в Питер, там есть такая специальная фабрика, где, как говорят у нас, картины «обувают», то есть подбирают соответствующие рамы, другими словами, доводят до европейского уровня оформления. Вы же Планшару продавали холсты, натянутые на подрамник, не так ли?
– Сестра. Моя сестра, у нее надо спросить, я такими вещами не занимаюсь.
– Понял-понял. Все это решаемо. Надеюсь, Виктор, вы не против, чтобы ваши работы приняли участие в аукционе в Нанте? Это очень престижный аукцион, он будет проводиться в отделе, куда съедутся крупные коллекционеры и меценаты из Европы. Можете пока не отвечать, я знаю, как вы, художники, тяжело расстаетесь со своими картинами. Но вы весьма плодовиты, вы, очевидно, быстро пишете? Можете не отвечать, вы можете даже вообще молчать, ваши картины говорят сами за себя.
– Вик, не нервничай так, все будет хорошо. За этого господина я могу ручаться, с твоими работами ничего не случится. Давай договоримся так: завтра в восемь часов утра мы приедем за ними, хорошо? – суетилась Ольга.
Дымов, усевшись на табурет, не спрашивая разрешения, закурил, помолчал немного, а потом сказал:
– Виктор, еще раз повторюсь, вы можете не отвечать, конечно, но скажите, у вас есть работы, выполненные тушью?..
Вик пожал плечами. Дымов разочарованно вздохнул:
– Ну что ж, это ваше личное дело. Быть может, вы просто забыли о некоторых набросках, оставленных в той мастерской?
Вик едва говорил, ему казалось, что его челюсти сделались чугунными и он не мог ими двигать.
– Нет.
Он все ждал, что Дымов хотя бы на какое-то время задумается, каким образом Виковы картины оказались на Семиреченской, но Дымов, увидев их, забыл обо всем на свете. Его сейчас интересовали лишь работы и их автор, остальное не имело ровно никакого значения.
– Жаль, жаль, вы еще вспомните, я надеюсь. – И, словно обращаясь к себе, заметил: – Рука-то одна, я же вижу.
Когда они вышли от Вика, Дымов сказал:
– Необходимо, чтобы он участвовал в выставках, которые будут проходить в Художественном музее, в выставочном зале Фонда, в салоне и, если успеете отремонтировать, в вашей галерее. Я поговорю с Абросимовым, Тарховым, если потребуется, навещу вашего мэра, они знакомы с Планшаром. Вы же, со своей стороны, поищите заинтересованных людей, пусть поиграют в меценатство, это сейчас модно. Скажите, что им непременно будут высланы каталоги. Четыреста тысяч франков – не такие уж и большие деньги, зато рекламировать будут по три раза на день по телевидению в течение месяца, но это уже там, на месте, в Нанте. А на первых порах пригласите журналистов, организуйте пресс-конференцию, городу есть что показать, уж поверьте мне. Подключите к этому делу Бориса Львовича, у него есть связи и средства, не мне вас учить. А до сентября еще есть время. Да, вот еще что: организуйте лотерею, акции – это живые деньги. А теперь – ко мне, там отбивные уже остыли. И никаких возражений!
В Кукушкино на следующий день после операции Марту привез Ядов. Они молча ехали в машине, Марта еще отходила от наркоза, но оставаться в клинике наотрез отказалась. Она не спрашивала его ни о чем, она вообще не давала ему говорить. Она заключила по его виду, что операция прошла успешно, но, каким образом ей нарастили пятку и долго ли она еще будет ходить на костылях, ее не интересовало. Она так соскучилась по Сергею, что забрезжившая перед ней перспектива возвращения на сцену вдруг заволоклась рассудочной заботой о Дождеве, которая заслонила собой все. Она заставила себя забыть о том, что произошло на летней кухне, и когда увидела Сергея – они уже подъезжали к дачному участку, – строгающего что-то на крыльце, слезы горячими прозрачными змейками заструились по ее щекам, смывая едкую тушь с ресниц и обходя, словно пороги, выпуклые яркие губы.
Ядов на руках внес ее в дом и поспешил успокоить Сергея, что ничего страшного не произошло, обычная косметическая операция. Дождев покормил хирурга варениками с вишней, набрал ему небольшое ведерко клубники и, проводив его до машины, как мог быстро вернулся к Марте. Она сидела на высоко взбитых подушках и смотрела на него таким же умоляюще-восторженным взглядом, которым смотрела в день их первой встречи. Дождев поцеловал туго забинтованную, пахнувшую больницей и йодом ногу и сказал Марте, что любит ее.
– А где Митя?
Это вырвалось помимо ее воли, она вся как-то напряглась, ожидая ответа.
– Знаешь, Марточка, он, по-моему, влюбился. Я не удивлюсь, если он сегодня не придет ночевать.
– Дачный роман, – слабым голосом проговорила оглушенная известием Марта, и, когда руки Сергея забрались под ее широкую, из густого шифона юбку, она придержала его и покачала головой: – Нельзя, рана может открыться.
Вся ее любовь к Дождеву, как оказалось, держалась на Мите. Марта испугалась, что Сергей догадается об этом, что прочтет разочарование на ее лице, и поспешила схватить его за руку и притянуть к себе. В эту минуту она испытывала целую гамму чувств: и жалость, и сожаление, и нежность, и боль.
