Рожала она в санаторной клинике, где было все готово к принятию родов. Разница в сроках родов у жены и у любовницы составляла приблизительно месяц, но Ольга так и не доносила ребенка, Анне же были сделаны уколы, которые вызвали преждевременные роды. Это был страшный план, он стоил больших денег, но Руфинов не мог больше рисковать. Когда он узнал, что Ольга родила мертвого ребенка, он не удивился и этой же ночью перевез Анну с новорожденной здоровой девочкой в клинику, где находилась в беспамятстве Ольга. Так в журнале регистрации появилась запись о рождении дочери Ольги Руфиновой и составлен был акт о смерти дочери Анны Дорошевой.
На следующий день после родов, когда Анна приходила в себя в палате, пришел Борис и сообщил ей страшную весть.
– Она не могла умереть, – не поверила Анна и потеряла сознание.
Она смутно помнила эти тяжелые дни и не поверила в смерть своей новорожденной дочери даже после того, как ей показали мертвое тельце.
А потом ее отвезли в клинику за город, где она в течение целого года общалась с одним доктором, Валентином Петровичем Шубиным. У него было приятное лицо, холеные руки и мягкий голос. Когда он открыл дверь и выпустил ее в свободный, полный ветра и птичьего гомона мир, она некоторое время смотрела в нерешительности, словно спрашивала, сможет ли она жить в этом мире, и, только услышав: «Вы всегда сможете сюда вернуться», – сошла с высокого крыльца.
Оставив за спиной пропитанный бромом и люминалом мир психиатрической клиники, Анна, полная сил и энергии, в первый же день позвонила Руфинову и назначила встречу. Он пришел в кафе в мокром плаще – шел весенний дождь, – с взъерошенными волосами. Сложил черный, ставший похожим на тупую штопальную иглу зонт и, присев за столик, схватил Анну за руку. Он говорил что-то о любви, о том, что сильно соскучился, но Анна больно сжала ему ладонь и сказала:
– Мне нужна хорошая квартира и деньги.
И только когда через месяц она въехала в большую квартиру, стало понятным, что расчет оказался верным: он испугался. А чего, спрашивается, ему было бояться? Блеф дал результат, а это означало, что Шубин был прав: Анну обманули.
Борис по-прежнему звонил ей и предлагал встретиться, но это была уже не та Анна. Она перекрасила свои огненно-рыжие волосы в черный цвет, перешла на строгие глухие платья и английские костюмы и изменилась так, что Исаак, как-то встретив ее на улице, даже не узнал. Она назвала его по имени, он остановился и некоторое время пристально вглядывался в лицо стоящей перед ним женщины.
– Анечка, это ты?
Он совсем не изменился в отличие от нее, стоял как изящная, фантастической окраски – черная с серебром – птица, в добротном твидовом костюме и черном, из мягкой кожи, плаще. Тонкий и высокий, Хорн-старший одним своим изысканным видом и пронзительным взглядом мог бы вызвать у Анны дрожь во всем теле и сделать ее просто больной. С молчаливым упреком он рассматривал Анины изменившие цвет волосы, одежду, вдыхал горький аромат ее предательства и собирался уже сказать ей что-то обидное и колкое, но только повторил:
– Анечка, это ты? Как дела?
Как хотелось ей тогда броситься к нему на шею и попросить его простить ее, ведь тогда было еще не поздно, и она чувствовала, знала, что его можно вернуть, и тогда к ней вернется прежняя уверенность, покой, она сможет вновь забыться в теплом и нежном облаке его любви, но, как назло, в это же самое время из-за угла выплыла машина Руфинова, который, увидев Анну, привычным движением затормозил и распахнул дверцу. Но тут же он увидел Хорна, дверца захлопнулась, и машина с визгом сорвалась с места и исчезла, оставив лишь едкую синюю дымку. Хорн же, кивнув головой, словно в подтверждение своих мыслей, прощаясь, тронул Анну за рукав и энергичным шагом направился в противоположную сторону. Анна осталась одна.
Руфинов исправно платил ей и всегда был готов продолжить их отношения. Анна отвечала молчанием, тем самым не лишая его надежды, и долгие годы мучила себя вопросом: «Почему она, а не я?» Она издали наблюдала за Ольгой и маленькой девочкой, которую звали Маша, но никаких чувств к ней не испытывала. Когда же девочке исполнилось четырнадцать с половиной лет, Анна в телефонном разговоре с Борисом неожиданно заявила, что могла бы с ним встречаться, но при условии, что она будет жить в их доме и принимать участие в воспитании дочери. Для Руфинова это было настоящим подарком, в который и поверить-то было трудно.
Анна вошла в дом естественно, словно заняв заранее определенное для нее пространство, ровным счетом ничего не изменив в жизни его обитателей, разве что освободив Ольгу. Ольга же, первое время пытавшаяся контролировать Анну, присутствуя на занятиях Маши, очень скоро поняла, что с приходом этой женщины в ее жизни появится значительно больше свободного времени, и успокоилась. Кроме того, Анна оказалась довольно уравновешенным и контактным человеком, она занимала небольшую комнату в их шестикомнатной квартире, редко отлучалась и почти всегда была под рукой. Ольга не могла и предположить, что между Анной и Борисом существуют иные отношения, нежели те, которые она наблюдала, пока находилась дома. Что касается субботних отлучек мужа из дома, которые совпадали с выходными Анны, то Ольга не видела здесь никакой связи, на то она и суббота, рассуждала она, чтобы отдыхать.
Анна, долгое время молчавшая по поводу затворничества Маши, все же не выдержала и сказала однажды Руфинову, что Ольга уродует девочку, что немного свободы и самостоятельности не повредит, тем более что Маше скоро двадцать лет, а она до сих пор не знает, откуда берутся дети. Ясное дело, сказано это было с преувеличением, но в том, что Маша представляла отношения мужчины и женщины идиллическими, сомневаться не приходилось, достаточно было взглянуть на те книги, которые она читала. Если бы Маша случайно подсмотрела, чем занимается воспитательница с ее отцом, скажем, на даче в Кукушкине в то время, как Ольга обустраивает очередной приют для бездомных кошек или собак, то поняла бы, какая сложная и непредсказуемая штука жизнь.
Следом за этим разговором последовала беседа Бориса с Ольгой, после чего Машина жизнь несколько изменилась, но не настолько, чтобы можно было говорить о свободе и самостоятельности. Ей так же запрещалось встречаться со своими сверстниками, выходить одной из дома и приглашать в дом незнакомых людей.
Весной с Анной стало твориться неладное. И если при Ольге она как-то сдерживала себя, то, оставшись наедине с Руфиновым, она устраивала самые настоящие скандалы с упреками, угрозами и слезами, она спрашивала его, какое он имел право так распорядиться ее судьбой. Он не мог ей объяснить, что для Ольги это был последний шанс выжить, что известие о смерти долгожданного ребенка убило бы ее. Но Анна почти не слушала, она слышала только себя, свою боль и задавала один и тот же вопрос: «Почему она, а не я?» Руфинов же спрашивал ее, где она скрывалась целый год после родов, и, не получая ответа, говорил: «Вот видишь, я тебя искал», словно объясняя, почему остался с Ольгой. Упрекам не было конца. Анна угрожала все рассказать и Ольге, и Маше, и всем-всем. «Прошло столько лет, зачем тебе все это?» Но она не могла ответить на этот вопрос. То она просила его развестись с Ольгой, то отдать ей Машу, то оформить ей документы на выезд из страны в Германию или Израиль. Это были самые настоящие нервные припадки, на время которых Руфинов старался увезти ее на природу, в Кукушкино или просто за город, чтобы там побыть с ней наедине, успокоить ее, отвлечь ее внимание, занять чем-нибудь приятным. Поэтому, когда исчезла Маша, он сразу понял, кто стоит за этим «похищением». Он не верил в причастность к этой бессмысленной авантюре Миши Хорна. Кроме того, если бы Миша захотел побыть с Машей, он нашел бы способ добиться этого другими путями. Машу спрятала Анна, в этом он не сомневался, а потому ждал момента, когда его любовница сама заявит ему об этом, потребовав взамен за возвращение дочери денег или помощи в реализации своей очередной бредовой идеи. Он не мог объяснить этого Ольге, а потому выжидал молча, изводя ее и в равной степени себя.
