Тунни, о котором он говорил, жил когда-то у Ауна, конунга
свеев, и тот доверял ему, рабу, все свои сокровища. Но потом старого хозяина
отнесли на погребальный костёр, а сын конунга, сев на место отца, отнял у Тунни
ключи и послал его пасти свиней. Обиженный раб собрал десяток таких же
недовольных и ушёл со двора. Конунг хотел поймать его и заставить вернуться, но
не сумел. Говорили, что Тунни и его люди стали жить сами по себе и даже
нападали на других. И много зим оставались сущим бедствием для страны, пока
наконец Тунни не встретил противника сильнее себя. А было это давно.
Я сказал старому Хёгни:
– А хотя бы и раб, если иной свободный может у него
поучиться.
Я хорошо помню, как удивил ярла этот ответ. И я думаю, что с
того дня он не полюбил Торгрима больше. Ибо старик навряд ли не заметил, что
именно с его приходом я впервые начал возражать вырастившему меня.
Между тем Кари-Поединщику Торгрим пришёлся по сердцу не
намного больше, чем ярлу. Может быть, он тоже чувствовал, что от Торгрима
словно бы тянуло ледяным ветерком. Как от плавучей горы, когда она медленно
тает под солнцем, застряв у береговых скал. Я ни разу не видел этих двоих
беседующими между собой. И тем не менее мне упорно казалось, будто они всё
время приглядывались один к другому. Особенно Кари. И ещё я видел, что теперь
уже он оказался на месте задиры, юнца, что намеренно тревожит признанного
воина, надеясь потягаться с ним и добыть себе славу… Это стало особенно заметно
после того, как мы узнали прозвище гостя: Вига-Торгрим, то есть Боец.
В сарае уже лежало на брусьях огромное, гладко отёсанное
бревно – киль корабля. Он станет резать серые морские волны и цепляться за них
выпирающим хребтом, когда ветру вздумается потащить судно вбок. В тот день мы
пропитали его горячей смолой и пошли отмываться. И Кари выдернул у Торгрима
середину полотенца, сказав:
– Такому никчёмному работнику достанет и дырявого края.
Это была величайшая неправда, и притом сказанная прилюдно, и
все ждали, что Торгрим по достоинству ответит на вызов. Но он не побежал в дом
за секирой, хотя она и висела там на стене. Только усмехнулся – и вытер руки
рубашкой…
Тогда многим стало казаться, что он был совсем не так храбр,
как думали раньше. Я сказал ему об этом вечером, во время еды, и спросил,
почему он позволял называть себя трусом. Торгрим ответил:
– Тому нет проку в большой силе, кто показывает её по
пустякам.
И я задумался над его словами, а потом решил, что их надо
будет запомнить.
Теперь я не мог представить себе, чтобы Торгрим появился в
нашем доме иначе, как только шагнув навстречу из свирепой метели, бушевавшей в
ночной тьме над обрывами фиорда… Когда я пытался вообразить себе что-то иное,
перед глазами неизменно вставал пустынный морской берег, не украшенный ни
человеческим жилищем, ни парусом корабля. И Торгрим, который один-одинёшенек
шёл по этому берегу, и даже чайки не окликали его, проносясь над катящимися
волнами. А волны выплёскивались на берег, смывая следы.
Я стал мечтать, как меня выберут конунгом и я подарю ему
щит. И сам сложу щитовую драпу – стихи обо всём, что будет на нём нарисовано.
Торгрим по-прежнему не рассказывал о себе, и у него не
допытывались ответа. Все помнили, как жил на свете могучий Гейррёд конунг,
любимец Одина, не боявшийся никого. И как однажды он велел схватить незнакомца,
забредшего к его очагу, поскольку тот тоже не пожелал рассказывать, кто он
таков. И вот упрямца посадили между двумя кострами на полу и держали восемь
ночей, так что одежда на нём прогорела до дыр. И невдомёк было Гейррёду, что
это сам Один решил испытать, как его любимец принимает гостей!
Тело корабля схоже с человеческим телом. Есть в нём и
хребет, и рёбра, вместилище жизненной силы, и кожа, боящаяся ран. Но только всё
это делается из крепкого дерева. И хребет называют килем, кожу – обшивкой, а
ребра – шпангоутами. Их в моем корабле должно было быть двадцать четыре. Кари
старательно рисовал их углём на склеенных берестяных листах. Мы прикладывали
эти листы к дубовым доскам и обводили, а потом вытёсывали и прилаживали к килю.
Мы работали дружно. И скоро сделалось видно, как красиво
расширялся посередине и плавно сужался к корме и носу мой новый корабль. У него
будут высокие борта, чтобы без опаски выходить в открытое море. И стройная
мачта, для которой на киле был заранее приготовлен тяжёлый деревянный упор. И
дракон на носу. В него перейдёт душа жертвенного животного, которое будет
заколото в день спуска на воду корабля. Мы будем надевать дракона на штевень,
выходя в открытое море. А когда острова Хьялтланда поднимут над горизонтом свои
зелёные спины – спрячем под палубу. Ибо негоже пугать добрых духов страны, где
собираешься гостить.
Хёгни ярл пристально наблюдал за тем, как строился мой
корабль. Он был старше нас всех и немало повидал славных судов. Но и он не
находил, к чему бы придраться.
Однажды поздно вечером, когда кончали работу, мой
воспитатель похвалил Кари и сказал в шутку:
– Берегись, не начали бы тебя звать за твоё умение
вместо Поединщика – Строгалой.
Все слышавшие засмеялись, а Кари ответил так:
– Всяко может случиться, но пока ещё находятся люди,
которые не отваживаются схватиться со мной.
Не я один при этих словах оглянулся на Торгрима… Торгрим
что-то доделывал возле кормы, и сперва я решил, будто он то ли не расслышал, то
ли не понял, что речь шла о нём. Но потом он отряхнул с себя стружки и не
торопясь пошёл к нам вдоль корабля.
– Ярл, – сказал он, подойдя. – Вели своему
человеку исправить шпангоуты, как я покажу. Иначе этот корабль не будет так
быстроходен, как всем бы хотелось.
Тут уж наш Кари вспылил по-настоящему:
– Много понимает в кораблях пришедший пешком!
Он сжал кулаки, и, по-моему, даже усы у него встали дыбом,
как проволочные. Иному противнику хватило бы одного его вида, чтобы убежать без
оглядки. Должно быть, он и впрямь неплохо притворялся берсерком, путешествуя по
Вику…
Торгрим спокойно повернулся к нему спиной и пошёл из сарая.
Безоружный Кари в бешенстве подхватил с полу дубовый обрубок
и кинулся было следом, но Хёгни ярл остановил его:
– Нечего ссориться. Завтра я сам посмотрю, в чём там
дело.
Но я-то видел, что мой воспитатель был сильно озабочен и
полез бы смотреть прямо теперь, будь в сарае хоть немного светлей.
А когда мы кончили умываться и пришли в дом есть, там сидела
на лавке моя Асгерд. Я подошёл, собираясь сесть подле неё, и увидел у неё на
коленях рубашку Торгрима. Асгерд пришивала заплату на разорванный рукав. Я
сказал:
– Ты чинишь Торгриму рубашку?
Она подняла голову и спокойно спросила:
– А что?
– Ничего, – сказал я и подумал, ведь вправду нету
дурного, если кто-то зашивает чью-то рубашку. Но садиться рядом с ней мне уже
не хотелось. И ещё мне почему-то вдруг показалось, будто она стала много старше
и взрослее меня… хотя мы родились в один год, и все это знали.
