На бегу он приоткрывал уголок одеяла, ловил уже совсем тихое сиплое дыхание Сережки, припадал на миг к набухшей пульсирующей жилке на мокром от холодного пота виске.
Он успел. Сережке разрезали горлышко, сунули в разрез резиновую трубку, воздух хлынул в легкие, и он начал дышать.
А в приемной на диване, запрокинув голову, лежала Мария. Лицо у нее было голубое, на голубом темнели фиолетовые губы. Время от времени она открывала глаза: огромные, пустые, нездешние. Около нее хлопотали люди в белых халатах.
Только тогда Григорий Антонович узнал, что у нее больное сердце. Сначала он очень напугался, ходил за ней, как за ребенком, но, выписавшись из больницы, Мария осталась такой же молодой, красивой, веселой. Больное сердце не мешало ей работать, растить ребят и любить своего не очень-то покладистого и удобного в житье Гришу.
Григорий Антонович, сидя на верстаке, все поглядывал в оконце, чтобы не прокараулить, когда заявится блудный сынок с повинной своей головушкой. И все же прокараулил. Поднял голову на скрип двери. В дверном проеме стояла Мария, седая, с окаменевшим лицом.
— Иди… Сергея возьми…
— Что такое? Что с ним?! — холодея, спросил Григорий Антонович.
— Пьяный он… — Голос у Марии был такой же тусклый и серый, как ее лицо.
Сергей сидел на земле, привалившись спиной к калитке. Григорий Антонович приподнял его, поставил на ноги, и сын довольно бодро прошагал до крыльца. Потом вдруг бессильно повис, начал валиться, и его пришлось внести в дом на руках.
Нужно было протащить его в боковушку и уложить спать, но в прихожей Сергей вдруг с силой отпихнул отца локтем в грудь и, пошатываясь, вошел в столовую.
— Ты, Серега, не дури… — миролюбиво посоветовал Григорий Антонович, взяв его за плечо. — Пошли давай спать…
— Нет, батя, не выйдет! — Сергей, покачнувшись, оперся о стол. — Мы с тобой сейчас… за круглый стол… мы с тобой сейчас ассамблею проводить станем… — Он громко, по-дурацки захохотал и тяжело плюхнулся на стул.
— Милости прошу, товарищ Малахов! Приса-жи-вайтесь, не стесняйтесь… будьте как дома… — Он опять захохотал, и Григорий Антонович молча сел на указанное ему место.
— Ты на меня, батя, не выбру… не вы-бу-ривайся! Больше я тебя не боюсь… потому что ты… нуль, понятно? Нуль… и без палочки. Ты все еще себя считаешь: я — Малахов! Идешь по улице — пьяный вдребезину… нос кверху… грудь колесом… как верблюд, с незнакомыми людьми направо-налево раскланиваешься… милостиво… а ребята за тобой бегут… хохочут, потешаются…
Сергей не то хохотнул, не то всхлипнул, вытер рот мокрой рукой.
— В бригаде твоей мужики говорят: «Малахов… жернов у нас на шее… гнать надо… и жалко — все же был… Малахов!» Конечно, там ты тихий, не нашумишь… это дома тебе раздолье… здесь тебе все дозволено! Мы с мамой забыли уже, как это люди вечером лягут и спят… Мы, батя, не живем… а ждем… какой придешь! Чего над нами вытворять будешь? А ты, батя, хитрый! Знал, что мама в партком не побежит жаловаться, она и нас приучила… только бы люди не знали, что ты дома творишь! Я все паспорта ждал, хотел, как Верка… дунуть куда глаза глядят, а потом, думаю: нет, шалишь! Мы сперва с батей на пару — попьем, погуляем. Ты — рюмку, я — две…
— Слюни подбери, сопляк… — тихо посоветовал Григорий Антонович, до боли стиснув сцепленные на коленях похолодевшие пальцы.
— А что? Противно?! — Навалившись грудью на стол, Сергей, ухмыляясь, смотрел в побелевшее лицо Григория Антоновича. — А нам не противно за тобой убирать, за пьяным? А маме не противно, когда ты… такой вот, в постель к ней лезешь?!
Григорий Антонович, мертвея, начал медленно приподниматься над столом.
— Что? Бить будешь? Бей! Ну, бей! Мне теперь ничего не страшно!
Григорий Антонович боялся оглянуться. Мария сидела у двери, прислонившись затылком к стене. Равнодушная, безучастная, она словно дремала, скрестив руки под грудью и закрыв глаза.
— Бей! Все равно не боюсь! — прокричал Сергей и, размахнувшись, швырнул со стола пепельницу. — Я тебе теперь неподвластный… понял? Как Верка… Верка моя…
Сергей всхлипнул и тяжело ткнулся лицом в сжатые кулаки:
— У нее пальцы хирургические… она бы теперь на второй курс перешла, а у нее скоро ребенок… зачем ей ребенок?! Конечно, ты никогда не помнишь, что пьяный над нами делаешь, так я тебе напомню!! Я тебе объясню!! Почему она из дома сбежала, что тогда было…
Мы с мамой тебя держали, а Верка все тебя оглаживала, уговаривала: «Папуленька, не надо! Папуленька, успокойся!» А ты маму локтем в грудь, наотмашь, со всей силы, прямо по больному ее сердцу… она упала… Тогда Верка размахнулась и тебя по… по морде!
Мы думали, она с ума сойдет, как она над тобой кричала… Ты храпишь, а она руки тебе целует: «Папуленька, прости!»
А что ты с бабушкой сделал?! Тоже не помнишь? За то, что маму она от тебя заслонила… ты ей прямо в лицо: «Отойди, старая падаль…» — а потом еще…
— Сережа… — тихо, предостерегающе окликнула его Мария.
Но тут Сергею стало плохо. Он покачнулся и, вцепившись в скатерть, начал валиться со стула.
Григорий Антонович перетащил его на диван, но Сергей вдруг напружинился и, оттолкнув отца, сказал совершенно осмысленно, твердо произнося каждый слог:
— В школе мне делать нечего… Не судьба нам с Веркой учиться… Мне теперь ничего не надо… Мама у нас скоро помрет… Вот когда ты ее доконаешь, тогда я тебя убью…
Он хотел еще что-то сказать, но судорожный спазм перехватил его горло. Сергей бился в руках Григория Антоновича, то обессиленно откидывался на подушку, то вновь корчился, сотрясаемый мучительными спазмами.
Наконец он затих. Отирая мокрым полотенцем бледное до синевы Сережкино лицо и худую мальчишескую грудь, Григорий Антонович бормотал какие-то давно забытые слова:
— Ничего, серенький, ничего, потерпи… сейчас легче будет… спи, маленький, спи…
Тут он увидел жену. Мария лежала навзничь, запрокинув голову так же, как тогда, в больнице. И так же на голубом лице темнели фиолетовые губы.
— Маруся, худо тебе?! Я сейчас, ты потерпи, добегу до гаража, «Скорую» вызову!
— Не надо… — прошептала Мария. — Отлежусь… в буфете в вазочке нитроглицерин… скорее…
Он никак не мог грубыми своими, трясущимися пальцами ухватить крохотные крупинки… Сережка сказал: «Она ведь у нас скоро помрет…»
— Теперь… там же капли… грелку к ногам…
Он делал все, как положено, но флакончик с каплями прыгал в пальцах, звенел о край стакана… Кипяток фыркал, вырываясь вместе с паром из резинового жерла грелки.
Сережа сказал: «Вот когда ты ее доконаешь…»
Он присел подле Марии, взял холодные ее, вялые руки в свои, приник к ним, пытаясь отогреть дыханием.
И она помаленьку начала дышать все ровнее и спокойнее. Лицо оживало, голубизна отлила от щек, темнела только под глазами да вокруг рта.
