– Таня, ты помнишь, что делать? Моргни, если помнишь.
– Не надо моргать! Я тени растушевываю!
– Жюль, заткнись!
– Таня, ты помнишь? Моргни.
Я моргаю. Я помню.
Дойти до края. До конца. До предела. До обрыва.
Остановиться. Прекратить движение. Стоп. Пауза.
Снять платье. Сбросить. Скинуть. Сорвать. Раздеться. Разоблачиться.
«Я не хочу умирать голо-о-о-ой!» – рыдает кто-то далеко-далеко, у меня в голове. «А я вообще не хочу умирать!» – орет еще кто-то.
– Она готова, – произносит нервный голос.
Он боится. Трусит. Дрейфит.
– Таня, вставай!
Я встаю. Поднимаюсь на ноги.
– Идем!
Я иду. Переставляю ноги. Шагаю.
– Садись. Закрой глаза. Жди.
Я жду. Жду. Жду. Жду. Жду. Жду.
Опять землетрясение. Меня потряхивает. Качает. Штормит.
– Держи ровнее, придурок!
– Сам придурок! Пристегни ее, она же зомби!
Зомби. Живой мертвец. Восставший покойник. Ходячий труп.
«Не хочу, не хочу, не хочу!» – это опять далеко, в голове. Это меня не касается.
– Таня, осторожно. Поставь ногу. Вторую. Пригни голову. Вставай. Держи. Иди.
У меня в руках что-то круглое. Красное. Нравится.
Под ногами колкое. Серое. Царапает ступни. Не нравится.
«Вот сволочи, хоть бы обувь оставили!» – негодует кто-то, чье возмущение меня не касается. «Танечка, очнись! Таня! Таня, очнись сейчас же, потом будет поздно!» – и это тоже не касается.
Колючее серое под ногами сменяется жестким рыжим. Рыжее – это трава. Зелень.
Стоп. Рыжее не может быть зеленым. Стоп. Где я?
Я одна. Я стою одна. Я стою на краю. У предела. У обрыва.
Я помню: надо снять платье. Но я держу круглое. Красное.
«Давай, давай, милая! Брось это яблоко и давай деру!» – голос в голове мне мешает.
Мне надо снять платье и надо держать красное.
Я не знаю, как снять платье, если руки заняты красным.
Голоса, которые не в голове, мне не подсказывают. Молчат. Соблюдают тишину.
«Слушай меня! – командует голос в голове. – Раздеваться не надо. Не надо! Не нужно! Нет необходимости! Стриптиза не будет, отменяется, на фиг, к чертовой бабушке! Надо бежать! Бежать, быстро перемещаться на двух ногах, бежать, драпать, чесать, улепетывать! Ну же, вперед!»
Я смотрю вперед. Впереди обрыв. Край. Конец.
«Нюнька, сделай что-нибудь, она опять в Матрице!» – орут в голове.
«Таня, перед тобой Колизей! Это же Рим! Ты мечтала его увидеть! Неужели ты допустишь, чтобы эти фашисты взорвали тебя у Колизея?! Голой, на виду у сотен туристов?!»
Колизей. Колизей.
Я не могу подобрать синоним. Колизей – это нечто особенное. Неповторимое. Уникальное. Единственное в своем роде.
Я опускаю на край обрыва яблоко. Оно красное.
Я снимаю платье. Оно белое.
Я беру в руки яблоко. Оно круглое.
Я стою на краю и вижу Колизей и сотни туристов. Они видят меня.
«Все, девочки, пора прощаться!» – всхлипывает голос в голове.
«Брось яблоко, сейчас оно рванет, дура!»
Дура. Идиотка. Кретинка. Олигофренка.
Сбоку огромной мухой налетает темное, злое. Гудит, ругается, валит меня с ног.
Грохочет. Опять землетрясение.
Я закрываю глаза. Смыкаю веки. Склеиваю ресницы.
«Госссподи, как же я люблю этого парня!» – «Да ты всех парней любишь!» – «Дура!» – «Сама дура!» – смеются и плачут голоса в голове.
Темнота, мрак, полное отсутствие видимости.
Несколько раз я пыталась вынырнуть из темного беспамятства, но что-то удерживало меня на дне. Что-то красное, круглое, как пушечное ядро, как старинная бомба… Наконец эта штука растаяла, и я всплыла на поверхность. Тяпа и Нюня дуэтом скандировали:
– Раз, два, взяли!
– Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!
– Чего взяли-то? – поинтересовалась я, с трудом ворочая языком.
– Вес! Вес взяли! – завопили мои голоса. – Вытянули тебя, теперь жить будешь! Ну, и тяжелая же ты, Танька! Как слон!
– Я не слон! – я обиделась и заговорила громче.
Тут же третий голос, мужской и не внутренний, зашептал успокаивающе:
– Ты не слон, конечно, ты не слон, ты хорошая девочка, тебя зовут Таня, сестра, позовите доктора, ты не слон…
Я открыла глаза.
– Ну? Давай: «Где я!» – азартно подсказала мне первую реплику Тяпа.
– Кто здесь? – по-своему спросила я.
– Это я, Красная Шапочка, принесла пирожки своей бабушке! – засюсюкали рядом.
– Сэр, вы сами сводите ее с ума! – строго сказал еще кто-то.
Я с трудом повернула голову.
Сюсюкала не Красная Шапочка, сюсюкал Мик Хоффер в кумачовой бейсболке. Пирожок у него, правда, имелся, но он явно предназначался не бабушке, потому что уже был надкусан.
– Я тебе не бабушка, – сказала я просто потому, что мне не хотелось доедать за ним пирожок.
Мне вообще не хотелось ни есть, ни пить.
Я подумала и добавила:
– Я тебе даже не мать.
Красная Бейсболка посмотрел на даму в медицинском костюме и спросил:
– Скажите, доктор, а обнимать ее уже можно?
– Вы уже ее пообнимали, – проворчала медицинская дама и зачем-то подняла мне веко. – Можно. Только не надо снова бить ее головой об асфальт.
– Тут мягкий пол, линолеумный, – сказал на это Мик и быстро доел пирожок, а потом действительно полез ко мне обниматься.
– Ты бил меня головой об асфальт? – недоверчиво спросила я, когда докторша вышла.
– Это вышло случайно, я просто сбил тебя с ног и повалил на землю, – и он крикнул в закрывающуюся дверь: – На землю, а не на асфальт! И я не хотел!
– Чего ты не хотел?
– Я не хотел, чтобы ты пострадала, – он посмотрел мне в глаза. – Я не мог допустить, чтобы тебя убили!
Я смутилась и, не придумав других слов, спросила:
– Как же ты меня нашел?
– Элементарно: в твоем мобильнике был маячок. Я поставил его еще на острове, до твоего отплытия на баркасе и моего – на яхте.
– Зачем?
При других обстоятельствах моя свободолюбивая Тяпа не преминула бы возмутиться таким бесцеремонным нарушением моих прав, но сейчас она затаила дыхание, надеясь услышать что-то вроде: «Затем, что я не мог допустить и мысли о том, чтобы потерять тебя, дорогая!»
