Он начал карьеру морским офицером, но двадцатишестилетним (что весьма необычно) был списан на берег из-за таинственного недуга. Кое-кто утверждал, что причиной тому послужила морская болезнь. На берегу Камминг делил свое время между Саутгемптоном, где командовал батареями, и новым европейским турниром по мотогонкам. Он был энтузиастом-пионером «моторизма», как иногда называли этот спорт, пока не стал жертвой страшной катастрофы, в которой его сын погиб, а он сам лишился ноги.
С момента своего создания на протяжении нескольких десятилетий МИ-6 функционировала в сюрреалистической, почти фарсовой атмосфере. Камминг сидел в своем офисе («За весь день в кабинете никто не появился», – записал он как-то в своем дневнике), ожидая посетителей, которые не могли явиться, поскольку местонахождение офиса было засекречено. Работая почти в полном одиночестве и часто оплачивая из собственного кармана самое необходимое, вроде пишущих машинок и писчей бумаги, он пытался выполнять задачи, по его мнению на него возложенные.
Вербуемые агенты в большинстве своем оказывались даже хуже чем дилетантами. В 1910 году Тренч и Брендон, два армейских офицера, номинально подотчетных Каммингу, отправились в пеший поход по Балтийскому побережью Германии, сочетая отдых со шпионажем. Они были схвачены немецкими властями через несколько дней после отъезда из Англии. Причем собранную ими информацию обнаружили под матрацем Тренча в номере отеля. Они были отданы под суд и приговорены к нескольким годам заключения в немецких тюрьмах.
Попытавшись лично встретиться со своими полевыми агентами, Камминг столкнулся с разными сюрпризами. Один, подписывавший свои сообщения «мадемуазель Эспье», оказался дюжим агрессивным бельгийцем, заинтересованным главным образом тем, как бы выжать из Камминга побольше денег. Другой был полупомешанным фантазером, помышлявшим только о том, чтобы дать ход якобы изобретенному им фотоаппарату, умещающемуся в галстучной булавке.
Даже к 1912 году положение почти не улучшилось. В подобных обстоятельствах Холмс, несмотря на возраст (ему было пятьдесят восемь), оказался ценным приобретением. Под фамилией Олтемонт
[108] ему предстояло быть завербованным немецким мастером шпионажа, известным как фон Борк, при обстоятельствах, описанных в рассказе «Его прощальный поклон».
Фон Борк, скорее всего, псевдоним, выдуманный Уотсоном для немецкого морского атташе в Лондоне Вильгельма Виденманна, который руководил шпионской сетью внутри и вокруг военно-морских баз Чатема, Росайта и Скапа-Флоу.
Большинство его агентов были известны английской контрразведке, но их не трогали, потому что, как написал Черчилль, к тому времени первый лорд адмиралтейства (военно-морской министр), «их место займут другие, нам, возможно, неизвестные. А так мы читаем их сообщения, которые затем регулярно переправляем их нанимателям в Берлине».
Работа контрразведчика, за которую взялся Холмс (почти несомненно, по настоянию Майкрофта), стоила ему двух лет жизни. «Сперва я отправился в Чикаго, – рассказывает он Уотсону, – прошел школу в тайном ирландском обществе в Буффало, причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине и в конце концов обратил на себя внимание одного из самых мелких агентов фон Борка, и тот рекомендовал меня своему шефу как подходящего человека. Как видите, работа проделана сложная».
Расписывая ухищрения, при помощи которых он создал себе репутацию заклятого врага англичан, Холмс умалчивает о том, чем именно он занимался изо дня в день на протяжении этих двух лет. Помимо приведенного выше сухого подведения итогов, крайне трудно найти сведения о том, где он находился и что делал.
Упомянутое им ирландское тайное общество в Буффало вполне могло быть одним из тех, с которыми он столкнулся в 1880-х годах. «Беспокойство», причиненное констеблям в Скибберине, вне всяких сомнений, подразумевает антианглийские волнения, охватившие этот ирландский город в 1913 году.
Скибберин издавна был центром националистической активности (целый ряд первых лидеров фениев родились там), и уличные беспорядки, длившиеся несколько дней, оказались достаточно серьезными, чтобы со всего графства к Скибберину были стянуты полицейские подкрепления.
Тогдашние газеты, как ирландские, так и английские, содержат до странности мало сведений об этих мятежных вспышках. Лишь очень немногие вообще про них упомянули. «Дублин газетт» – одна из этих немногих – перечислила смутьянов, арестованных полицией. И среди них значится Джозеф Олтемонт.
Если цель Холмса состояла в том, чтобы создать себе curriculum vitae
[109] рьяного противника англичан, то арест в Скибберине был крайне полезным к ней прибавлением. Знай Уотсон о деятельности Холмса в 1913 году, он, возможно, сильнее тревожился бы за здоровье своего друга. Не так-то просто участвовать в уличных беспорядках, если тебе пятьдесят девять и ты вдобавок страдаешь ревматизмом.
Когда в августе 1914-го над Европой разразилась гроза войны, Холмс превратился в отшельника, редко покидавшего свой коттедж в Саут-Даунсе, куда время от времени до него доносился грохот канонад Западного фронта. Агентурная работа между 1912 годом и началом войны изрядно вымотала его. Теперь, шестидесятилетний, он горько разочаровался в международной политической системе, которая не воспрепятствовала развязыванию мировой бойни.
В конце рассказа «Его прощальный поклон» он говорит: «Скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, и, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под солнечным небом станет чище, лучше, сильнее».
Эта блаженная уверенность, столь не похожая на обычный мрачный реализм Холмса, продержалась недолго. Уход Холмса от мира, который Уотсон датирует 1903 годом, следует отнести к годам Первой мировой войны. В мире, где миллионы молодых людей испытали ужасы окопов, Холмс обнаружил, что наблюдения за миниатюрными трагедиями и триумфами его пчел приносят хотя бы толику утешения.
Для других война обернулась еще более тяжким испытанием. Дойл потерял своего любимого сына Кингсли. Его брат Иннес, два зятя и два племянника тоже были убиты. В результате у Дойла возникла неутолимая потребность отыскать смысл в мире, который все более выглядел бессмысленным.
Спасение он обрел в спиритизме. К 1916 году Дойл был готов оповестить прессу о своем убеждении в существовании мира духов. Не прошло и нескольких месяцев, как он начал выступать с лекциями на эту тему и стал наиболее знаменитым из всех, кого спиритам удалось обратить в свою веру, бесценной гарантией интереса к ним публики и газет.
И Холмс, и Уотсон, каждый по-своему, испытывали смущение за старого коллегу, который все больше увязал в спиритизме.
