– Меч дай… – сказал вдруг воевода. Он силился
приподняться, глаза были лютые, и одна щека располосована от переносья до
уха. – Девка глупая… беги…
Я дала ему меч – вложила в левую руку, потому что на правой
были сломаны пальцы. Он не сумел удержать, поник снова на снег, глаза потухли.
Молчан щерил волчьи клыки, в горле яростно клокотало. С ним сразу не сладят, он
даст мне время дважды взметнуть ножом. Второй раз вождю в плену не бывать. Да и
мне незачем.
Вот новогородцы двинулись к нам через старое поле. Я пала на
колени рядом с Мстивоем и обняла его, поднося руку к ножнам… И почти сразу один
из преследователей вскрикнул, обидно уязвлённый в бедро пониже кольчуги.
Ярун, не прячась, стоял у края опушки и выпускал стрелу за
стрелой, бранясь во всё горло. Новогородцы заслонились щитами и принялись
отвечать. Боковой порывистый ветер мешал и им, и Яруну, но потом побратим
схватил себя за бок и согнулся. Вновь выпрямился. Попытался натянуть тетиву… Уронил
стрелу и побрёл, шатаясь, почти свалился за сосенки.
Я слышала, как они совещались. Я положила руку на голову
Молчану. Меня колотило.
Один из преследователей побежал к тому месту, где скрылся
охотник. Вот нагнулся и радостно закричал, найдя кровь на снегу. Потом в его
щит воткнулась стрела, пущенная ослабевшей рукой. Тут уж почти два десятка
вооружённых мужчин, на лыжах и так, кинулись по горячему следу.
И только тогда я отняла тряскую руку от ножен.
Варяг не открывал глаз. Но дышал. Я стала поспешно натягивать
на изувеченное, окоченевшее тело одежду. Она была мала воеводе, я вспарывала
её, когда приходилось, – какая ни есть, а живому телу заступа… И в это
время сделалось темно, словно в погребе, и с рёвом упала с моря метель.
Я как-то пыталась прикрыть собой воеводу, беспомощно силясь
свести у него на груди концы полушубка. Я прижималась к нему и слышала, как всё
ещё стучала упрямая жизнь там, под ранами, схваченными морозом. Стучала всё
медленней, всё неохотней. Я потеряла в снегу шапку и рукавицы и не сумела
найти. Нарушивший гейсы гибнет всегда. Не отпусти меня мудрый Плотица, уже
теперь сбылась бы судьба. Мы с Яруном немного ей помешали, отпугнули
склонившуюся погибель… но ненадолго. Кровь остывала, замирало сердце в груди.
Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в
поясе запасной тетивой. Обезумевший снег бил меня по спине. Рядом рухнуло
дерево. Я подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась за плащ и вновь
потянула, почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я родилась.
Я то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла Молчана, потом
чуть не наступила на пса. Он всё берёг мои лыжи. В лесу будет полегче. Может
быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я обойду их справа. Снег
вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за хохотом ведьм. Ночь
перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с горушки
и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещё чуть, и совсем дотлеет в
нём жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою и выдохнул – уже издалека:
– Уходи…
Тогда в мой рассудок хлынула тьма. Или не тьма, а звериное,
древнее, как у волчицы, когда убивают волчат. Я перекинула его левую руку через
своё плечо и заставила взяться за поясной ремень, и пальцы варяга окостенели в
судорожной хватке. Я стиснула его поперёк тела и упёрлась в землю коленями:
– Вставай, слышишь… вставай!
Он медленно, как во сне, попытался выпрямить ноги. И не
сумел. Мы оба останемся здесь, в метельной ночи, нас разыщут весной, когда
стает снег. Я рванулась что было могуты:
– Вставай!
Мы поднялись только на третий раз. А может, на седьмой. Я не
знаю. Он был вдвое тяжелее меня. Но недаром жил дедушка Мал, сломавший спину
медведю. Я сделала шаг. Вождь почти висел у меня на плечах, я в потёмках не
различала лица, мы шатались, как пьяные, и нависало над нами что-то
бесформенное, черней самой черноты, изготовившееся схватить, вырвать из кольца
моих рук, навсегда унести обречённую жизнь… не стоять под берёзой, не
отказываться от угощения, не пить молока…
– Моя была бы… в жемчужной… кике ходила бы… –
предпоследним усилием разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я. Ой, Голуба!..
Извечным древом любви была у галатов берёза. Голуба привязывала шнурком
серебряное запястье. С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка
наречёт. Где же ей догадаться, как любил её воевода, как себя забывал ради неё.
Куда там себя – ужас вымолвить, род, продления не узнавший… Мстивой между тем
разлепил чёрные губы для нового стона:
– Кольчугу на белую грудь не вздевала бы…
И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в нём,
как ни пыталась я её снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого леса, я
сама уже мало что разумела сквозь непосильную тяжесть, ломавшую мне спину… Я
проковыляла ещё полных девять шагов, и тогда только вломилось в сознание, что
он говорил не о Голубе. Он говорил обо мне.
Я должна была что-то отмолвить, я открыла рот, понятия не
имея, что возговорю… ветер хлестнул в лицо снегом, я проглотила его,
задохнулась и стала отплёвываться, в глазах плыли круги, я наконец просипела:
– Потерпи… ещё немножечко…
Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на
моё плечо. До корабля ему не дойти. Ещё чуть, и рухнет в снег уже безвозвратно,
и я лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут над нами два дерева,
берёза да маленькая черёмуха.
…Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием
баловалась. Кольчугу на тело белое примеряла… Ой, Злая Берёза, что же ты
натворила, Злая Берёза!
Тут я вспомнила кровную посестру, шатёр-ёлочку, и поверила,
что туда у него ещё хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя,
там я повстречала когда-то своего Бога, там был у меня давно обжитый дом. Я
свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не размышляла. В
родной избе не ошибёшься мимо печи.
…Как он хранил меня в поединке, в день Посвящения, когда
летела над нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы
никто не обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка… Грести не давал… Как
же он берёг и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того самого
дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня, когда нарушенный гейс
помстил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..
Я дралась вперёд по колена в зыбучем снегу, надсаживаясь и
мысленно повторяя, как заговор: потерпи. Ещё чуть-чуть потерпи. Кажется, у меня
то и дело меркло сознание, так что половину пути я просто не помню. Я только
слышала, как справа и слева по временам с гулом падали изломанные деревья.
Ёлочку не обрушит. Она знала, где вырасти мне на удачу. Иногда чуть редели
несущиеся снежные облака, и тогда тени вершин оплывали перед слепнувшими
глазами. И наконец я уткнулась лицом в колючие ветви, узнала их и поняла, что
пришла. Я свалилась на четвереньки, Молчан протиснулся мимо, юркнул под полог.
Хватая ртом воздух и снег, я вползла вслед за ним, втащила на хребте воеводу…
перевернула кверху лицом… и всё, и не возмогла больше двинуться, кончились
силы, болото сомкнулось над головой, лишь метель сотрясала кряжистые деревья,
хохочущим великаном шагая за небоскат.
