Превозмог воевода – швырнул соперника оземь, да так, что на
рыхлом и сам едва устоял. Ан устоял – и Спата взвилась в смертельном замахе.
Асгейр не поспел откатиться. Ощерясь, вскинул он меч… но от подобного удара нет
обороны. И ещё не баяли про такого датчанина, чтобы поглядел Мстивою Ломаному в
глаза и уцелел. Хлынула кровь и ушла глубоко, до самого жара, где ещё шипели,
разваливались уголья. Асгейр опрокинулся навзничь, и было сразу видать –
вылетела душа.
Никто не крикнул, не подал голоса на поляне, враз будто
вымершей до самого края, лишь тут и там робкие девки отводили прочь белые лица,
прятались за спины парней. Но не уходили. Вождь постоял немного, я видела –
трудом далась ему победа. Наконец двинулся, шагнул на край насыпи, к валунам.
Рубаха с правого боку висела длинным клоком, открывая живое тело, грязное,
залитое потом и кровью. Славомир когда-то принёс мне эту рубаху, сбитую в
красно-бурый комок: Бренн велел выстирать! И чтобы к утру зашила!..
Концом почервоневшей Спаты вождь указал Блуду на пленника,
что сидел прежде подле Асгейра:
– Развяжи…
Датчанин поднялся, и варяг неспешно кивнул на груду оружия:
– Возьми меч…
8
До Хауковых подлётков дошёл черёд прежде, чем до него
самого.
– Этих двоих враз, – сказал воевода. Он был к тому
времени ранен ещё, в бедро, и слышно хлюпало в сапоге. Датские отроки поднялись
с зелёными скулами, с крепко сжатыми ртами. Так кончался их первый поход, и уже
не будет другого. Не сводя зачарованных глаз с воеводы, на чужих ногах пошли к
сваленным в траву мечам. Может быть, и успеют один раз замахнуться.
Хаук дернулся встать, копьё Блуда немедленно уперлось ему в
грудь, но, жестоко напарываясь, он всё-таки встал:
– Пожалей мальчишек, вендский хёвдинг, это мои
усыновлённые! Такому, как ты, волкодаву немного чести грызться с волчатами!
Блуд перевернул копьё, тычком сбил дерзкого с ног. Я не
ждала, что воевода захочет ответить, но он глянул на Хаука и сказал негромко и
глухо:
– Твои братья датчане забавлялись в моей деревне, ловя
младенцев на копья. Кто пожалел тогда моих маленьких сыновей…
Отроки разыскали мечи и подходили к нему, по сути уже не
живя. Хаук не сдался:
– Взял бы лучше меня вместо них, ты, мститель, я крепче
дерусь. И я кое-что тебе подарю.
Воевода лишь усмехнулся углом рта, медленно, беспощадно.
– О каких подарках толкуешь, – сказал Хауку
Блуд. – Не спросясь всё взяли уже, и сам полонён!
Мальчишки один за другим взошли на курган, где было тесно от
мёртвых. Мстивой на них едва покосился. Хаук как будто опять почуял надежду:
– А вот развяжи руки, и поглядишь. И ты того не
возьмёшь ни силой, ни серебром, коль сам не отдам.
– Развяжи его, – сказал вдруг воевода. Блуд
наклонился поспешно. Хаук перешагнул через ноги товарищей, через раскиданные
мечи. Встал посередине поляны. И долго тёр, разминая, затёкшие, непослушные
кисти. Воевода не торопил его. Потом Хаук сунул руку за пазуху, под толстую
куртку, под шерстяную рубаху… и вытащил наружу свирель. Простую сверлёную
деревяшку, старую, потемневшую и с одного края надколотую. Покачал головой,
стукнул пальцами по свирели, вытряхивая какие-то крошки. Набрал воздуху в грудь
и заиграл.
Вождь молча слушал его, опершись на длинную Спату.
Наши кмети все ловки были кто с гуслями, кто с гудком, кто с
той же свирелью. Меня даже пугали при Посвящении, будто таких, что не умели, в
прежние времена не водили ни в лес обагрять мечи, ни в Перунову храмину. Не
занимать было нам хороших гудцов… но не таких, как этот датчанин. Не могу
выразить, не могу лучше сказать! Надколотая свирель у него плакала человеческим
голосом. Как дитя, заплутавшее без пути сырой ночью в тёмном лесу. Как женщина
на берегу великого моря, сокрывшего знакомые паруса. Как воин, похоронивший
друзей. Не объясню! но подвинулась во мне душа, подвинулся мир. Звенела равная
слава своим и чужим, побратимам и храбрым врагам, с которыми выпало биться…
Славомир, Славомир, подумала я. Не такой одинокой и страшной была бы его последняя
боль, если бы знал или мог хоть надеяться, что во мне его сын. Если бы мне
снова проснуться возле костра и увидеть его рядом с собой, стоящего на коленях.
Если бы я представала ему не в кольчуге, вечно в кольчуге…
Хаук, зажмурясь, ласкал напряжённым ртом старое дерево,
сильные пальцы сжимали треснувший край. Я глянула на усыновлённых. Эта песня
была и для них, и я видела, что они понимали. Ишь выпрямились, ососки. Нет, им
сегодня не умирать.
…Пела свирель, и вдруг обрело стонущий голос немое горе
мужчины, воина-сироты, которому досталось увидеть, как наползает с моря туман и
мешается с уже остылым, удушливым чадом его сожжённого дома…
Хаук вдруг оборвал песню, вытер ладонью губы и прямо
посмотрел на вождя.
– Хорош ли подарок, Мстивой Ломаный? – спросил он
негромко.
Тот не ответил. Повернулся к мальчишкам, мотнул головой –
обоих как ветром сдуло, кинулись к Хауку, два губошлёпа. Небось уже были бы
рады в свой черёд как-нибудь его заслонить, да не получится. Он им сказал:
– Принесите меч, храбрецы.
Те сорвались искать, не зная, не то позабыв, что его меч
лежал глубоко на морском дне, заплывал текучим песком. Хаук сам не ведал того,
но мы-то запомнили. Мой побратим смекнул быстрее меня, тугодумной. И – вытянул
из ножен свой собственный, подарок Яруна:
– Возьми…
Хаук взвесил меч на ладони, примерился, благодарно кивнул.
Шагнул уже, но оглянулся, сверкнули белые зубы.
– Держи на память, валькирия!
Кинул свирель. Я поймала её, тёплую от его рук. Я успела
подумать: ему бы Блуда отдаривать, не меня незнамо за что. Он весёлым прыжком
взлетел на смертную насыпь и встал перед вождём:
– Теперь убивай.
Они были почти равного роста, Хаук глядел ещё повыше
Асгейра, но гибче, не такой кряжистый. Я с ним рубилась тогда на корабле, и он
бы меня, наверное, уложил. Но ему не выстоять против Мстивоя, хотя на варяге
своей крови было уже не меньше, чем датской. У моих ног сидели два оставшихся
пленника. Я смотрела на поединок, держа умолкнувшую свирель. Таких песен, как
нынче, она уже не споёт.
Пощажённые отроки молча смотрели, как погибал их наставник…
В одном храбрый Хаук мог быть уверен вполне: они его не забудут. Его и славного
Асгейра, оборонявшего своих людей до конца, как подобает вождю. Да. Можно
встать ради этого под безжалостный меч и не вскрикнуть, даже когда затрещит
ребро и рука чуть ниже плеча… Хаук перехватил черен, пробуя защититься, –
новый удар пришёлся лезвие в лезвие, как будто он ударил скалу, рукоять вышибло
из ладони, дарёный меч перевернулся в воздухе, упруго звеня на лету, и
воткнулся за валунами. Хаук поднял голову и улыбнулся варягу в лицо, глядя, как
тот замахивается.
