– Поди сюда, – сказал воевода. Негромко сказал, но
кмети замолкли. Некрас не двинулся с места:
– Я не твой человек, чтобы бежать, когда ты зовёшь!
Варяг медленно поднялся, и мне за ворот поползли муравьи, и
опять захотелось как следует спрятаться, а там уж сообразить, виновна я
чем-нибудь или не виновна перед вождём…
– Ты не мой человек. Но ты стал обижать тех, кого я
защищаю.
– А-а, – сразу понял Некрас и заулыбался. –
Неужто обиделась?..
Вождь смерил его взглядом, невозмутимый, но скулы на худом
лице означились резче.
– Я обиделся, Некрас, и с тебя хватит.
Вот когда снова блеснули в глазах у Некраса волчьи жёлтые
огоньки!
– Эта девка стоит, чтобы из-за неё спорить, –
выговорил он сквозь зубы и пошёл прямо вперёд, чуть пригнувшись и не глядя по
сторонам, смелый всё-таки, один против всех. Кмети двинулись – варяг молча
вскинул руку, они отступили. Арва стряхнула испуганных малышей, вцепившихся в
длинную шерсть. Поднялась на кривые старые ноги и зарычала. Славомир сомкнул
руки у поясницы. Некрас по-лесному мягко шёл, почти крался вперёд.
Вряд ли думал вождь затевать поединок прямо теперь, но
Некрас об него расшибся, как прибой о скалу. Метнувшаяся рука обмякла на
полдороге, столкнувшись с его рукой, нож отлетел, ярко блестя. Воевода лишь
защищался, но как защищался! Год назад я не успела бы даже понять, что
совершилось. Некрас зарычал от боли и унижения и снова прыгнул вперёд, и
тогда-то Мстивой приласкал его уже как следует. Без особых затей, одним
коротким ударом. Блуд склонился над бездыханным Некрасом, выслушивая, бьётся ли
сердце.
Тут из дверей дружинного дома изникла заспанная Велета.
Ночью ей было не по себе одной без меня, лишь под утро крепко забылась и теперь
тёрла глаза, медленно просыпаясь:
– Ой, что там у вас?..
Тяжкое чрево топырило просторную вышитую рубаху.
– Ничего, – сказал воевода.
Баснь шестая. Мстящий воин
1
Я сидела под мачтой и молча смотрела в непогожее серое небо.
Корабль шёл к югу на вёслах, неторопливо качаясь. Ребятам-гребцам было не
скучно, они пели в сорок молодых голосов и разом откидывались на гладких
скамьях. Славное дело песня, особенно если укачивает. Я не подпевала парням,
ведь я не гребла. Очень может быть, скоро мне сделается не до гордости. Но ещё
немножко я вытерплю.
Время от времени я закрывала глаза, чтобы не смотреть на
влажную палубу, кренившееся холодное небо и беспорядочные, беспокойные, что-то
затевавшие волны… Я надеялась уснуть, но тут, пожалуй, уснёшь. Помимо
собственной воли я начинала прислушиваться к себе и к противному шевелению в животе,
так что делалось ещё хуже. Не настолько, чтобы лежать уж вовсе пластом и
умолять чуть не о смерти – а сказывали мне, бывало и так, особенно, если сутки
за сутками, – но достаточно, чтобы жалеть себя не по-воински, самой это
чувствовать и мало не плакать от злости и бессильной обиды… И думать: хорошее
ли ждало впереди, если опять всё так начиналось?
Перед отплытием, как повелось, воины рассказывали друг
другу, кто что натворил в последние дни. И на случай битвы червили кровью щиты.
Кровь, исторгнутая насильно, уносит жизнь человека. Но когда
он даёт её сам, по собственной воле – она обретает дивную силу. Она лечит любые
болезни, даёт верный удар стрелам и копьям, делает неуязвимыми щиты.
Я сама смастерила свой щит. Своими руками замачивала
толстенную кожу, снятую с плеч зарезанного быка, сама погружала её в
расплавленный воск, чтобы не боялась воды, сама прибивала к прочной деревянной
основе. Такой щит не больно разрубишь, но настоящей прочности не достигнуть
одним ремеслом.
Я рада была бы как следует укрепить свой щит, пока он
оставался гладким и чистым, пока не пришлось доверять ему, неосвящённому,
жизнь… но не осмеливалась. Моя женская кровь не годилась для доброго дела. Тут
не кликнуть бы лишней беды всем побратимам и себе заодно!.. И тем не менее в
утро отплытия я нашла свой щит липким и бурым от щедро политой крови. Кто
сотворил?.. Я кинулась с благодарностями к Блуду, но Блуд отказался и ещё
пожалел, что не сам позаботился.
– Ведь я тебе брат, – укорил себя. И добавил не
без лукавства: – Стало быть, здесь есть кто-то, кому ты дороже сестры!
Тогда я подумала про Славомира. Собралась как следует с
духом и подошла. Молодой варяг с одного слова уразумел всё – и так огрызнулся,
что я немедленно поняла: он. Больше некому. Я стала потихоньку разглядывать, не
найдётся ли у него где-нибудь на руке недавней отметины, но руки и так были все
в шрамах, поди разгляди.
В этот раз Славомир шёл среди нас на корабле. Говорила я или
нет? Несколькими днями раньше Плотица, распрыгавшись с молодыми, – всё
объяснял неукам, как уходить от ударов, стремительно выгибаясь взад и
вперёд, – изломился в поясе, очередной раз наклонясь… да и застыл так,
держась за крестец и люто ругаясь.
– А всё из-за ноги!.. – сказал он, наконец
отдышавшись и утирая лицо. – Была бы вторая деревянная, плевал бы я на
мокрые сапоги!
Нелегко было пронять седоголового храбреца, он крепился до
вечера, даже сидел за столом и шутил сам над собой, но усы вздрагивали от боли.
И если по совести, наш отчаянный кормщик теперь мог как следует только стоять
либо лежать на животе, а пуще всего, как сам признавался, хотел примоститься на
четвереньках, одна беда – засмеют!.. Вождь приказал отрокам истопить баню,
наловить злых лесных пчёл и найти два-три муравейника, вкопать рядом с ними
высокие, узенькие горшочки. Плотица бестрепетно подставлял крестец под жгучие
жала и клялся серебряными ключами Ярилы, что уж теперь-то не даст ни одной
девке проходу, если только она не будет горбата. Он очень не хотел уступать
скаредной хворобе и вместо меховой постели ночь за ночью ложился в колючую
ржаную солому, но было понятно: на сей раз Плотице в море не плавать. Тут и
уговорил Славомир брата, убедил взять с собою, напомнил прежние времена, когда
они ходили на одной лодье… Плотица, сказал, присмотрит на берегу лучше не надо.
Воевода уступил не сразу. Но потом всё-таки кивнул головой, и Славомир на
радостях огрел меня по спине:
– Я позабочусь, чтобы шальные стрелы здесь ни в кого
больше не попадали…
А когда собрались уже втаскивать еловые сходни, пришёл на
берег Некрас. По-моему, он ещё боялся дышать в полную грудь, однако же было
заметно, что страшный кулак воеводы его нисколько не укротил. Он только стал
очень пристально наблюдать за варягом, прямо глаз не сводил. Помню, я даже
сперва испугалась: примеривается!.. выжидает, нож вострит!.. Мне, ничтожной,
смешно было переживать о таком человеке, как воевода. Он бы меня по уши в землю
вогнал, если бы дознался. Я по привычке отправилась за советом к старому саксу.
Хаген выслушал меня, гладя длинную бороду…
– Э, дитятко, – сказал он наконец. – Ты
приглядись хорошенько. Ему нравится Бренн.
