Вождь Мстивой сидел у толстой сосны, по-галатски поджав
скрещённые ноги. Голуба всё поворачивала послушный танок туда-сюда, стараясь
пройти поближе к нему. В конце концов это заметили уже все, кроме самого
воеводы, а у Голубы слёзы начали вскипать на глазах. Злое дело любовь!
Когда распалась девичья пляска, к едва не плакавшей
Третьяковне вразвалочку, уверенно подошёл Некрас. Наклонился с улыбкой, что-то
сказал. Голуба вскинула глаза с горестным недоумением. Потом оглянулась ещё раз
– и решилась, позволила взять себя за руку. Некрас умело помчал её под свист
дудок и пение пузатых гудков, и уже вместе они столько раз прошли мимо вождя, и
Голуба смеялась так звонко и весело, что я смекнула: всё это тоже
предназначалось ему. Скоро ли наконец смилуется и прикрикнет, велит смирно
сидеть рядом с собой, пообещает уши надрать за Некраса или за кого там ещё?.. И
если бы какая не в меру смелая девка вдруг подошла к воеводе, я мыслю, Голуба
тотчас бы вцепилась в русые кудри, ринула не хуже, чем Некрас корела…
Вот снова остановились поблизости, и Некрас неожиданно
обратился к варягу:
– Взял бы ты, что ли, меня в поход, воевода. Скучно
тут, на берегу.
Упыхавшаяся Голуба не доставала ему до плеча – клонила
голову красавцу парню на грудь. И только глаза её выдавали, да и в тех горя
было едва вполовину. Утешил Некрас. Я вспомнила чёрное озеро и покривилась.
– Тебя? – сказал воевода медленно. – Ты не
мой человек…
Весёлый Некрас и не подумал смутиться:
– Я служил вождям, которые мне нравились… а ты мне по
нраву, Мстивой Ломаный.
Вождь спокойно ответил:
– Зато ты мне не очень.
Он так и не посмотрел на Голубу.
Ночью мы с Блудом стерегли стражу – ходили вдвоём туда-сюда
по забралу, зорко блюли доверенную нам крепость. Я очень любила сторожить по
ночам. Наверное, из-за покоя, что смотрел наземь с небес и проливался в меня,
беседуя о сокровенном. Горели бесчисленные огни, опрокинутые в тёмно-синюю бездну,
и в каждом жила душа, отгулявшая свой век на земле. Что таилось меж ними, в
бесплотной таинственной темноте? Тоже души, наверное, только такие, о которых
никто больше не помнил. Когда-то у нас верили, что мёртвые без живых слабеют и
в конце концов опять умирают, уходят в иной мир дальше прежнего. Небо медленно
поворачивалось, в лесу кричал филин, потом провыл волк, отозвалась волчица,
щенки подхватили. Я улыбалась и думала о Том, кого я всегда жду, и мне никто не
мешал.
Воевода проснулся, как обычно, раньше других, ещё до зари.
Чермная рубаха мрела в синем утреннем свете. Он вывел из конюшни Мараха и
отправился за ворота. Белый пар летел из ноздрей жеребца. Марах фыркал и
встряхивался, извивал атласную шею, брал седока за колено. Мы провожали их взглядами,
покуда не скрылись. Из-под деревьев, суля пригожий денёк, тянулись седые пряди
тумана – солнце ещё не думало восходить, но в воздухе разливалось смутное
предчувствие света, и туман едва заметно мерцал, вползая наверх по шершавым
влажным стволам. Вот в такое время и совершаются на земле чудеса.
Мы не торопясь обошли забрало ещё несколько раз, нам было
тепло в овчинных, туго перепоясанных безрукавках. Звёзды меркли, зато далёкие
облака проступали у края небес, пепельно-бледные, ненастоящие.
Блуд толкнул меня локтём. Вождь ехал опушкой леса назад;
долгогривый Марах плыл серебряным лебедем, раздвигая густое белое молоко. Не
было слышно ни топота, ни звяканья сбруи; на миг показалось – всадник и конь
примерещились нам в прозрачных нитях тумана и вот-вот готовы были растаять,
пропасть, унестись двумя жемчужными облачками вместе с зарёй… Хоть верьте, хоть
нет! Мне причудилась белая тень впереди вождя на седле. Уж не та ли тень, что
выходила из поминального пламени под морозной зимней луной?..
Неясный крик спугнул волшебство. Вершник услышал крик чуть
раньше нас и осадил жеребца, и земля брызнула из-под сильных копыт. Прямо к
варягу бежала из лесу девушка, бежала, кажется, из последней могуты, отчаянно
взмахивая руками. Марах прижал уши, но вождь толкнул его пятками, поворачивая
навстречу. Девушка упала, не добежав, и тут только по платью, по встрёпанным
золотым волосам я признала Голубу. Мы с Блудом переглянулись. Мой побратим тоже
ходил вчера взглянуть на танок. Кот-котище тут был и мёд пил, а и стола не
закрыл…
Вождь спрыгнул с седла, подошёл к ней. Голуба с плачем
приподнялась, хватаясь за его сапоги. Ой, девка! Надумала подразнить, а теперь
к нему же за помощью притекла? Что сотворит жестокий варяг? Сам прибьёт? К
батюшке строгому за ухо отведёт?..
Он наклонился, поставил её на ноги и обнял. Начал гладить
мокрую голову, хлипко дрожавшие плечи… Бедная Голуба доверчиво жалась к нему –
дитё неразумное, горько обиженное…
Вот он поднял её на косившегося Мараха. И по-прежнему
неторопливо, но и не прячась, поехал мимо крепости, через горушку к деревне.
Голуба затихла возле него, под плащом… Прижалась щекой к широкой груди, к
проношенной красно-бурой рубахе, увидела близко ту полинялую вышивку, что так
манила её зимою на посиделках…
Да. Я редко сразу смекала, что было у него на уме. В этот
раз догадалась. Только на его месте я девку всё же бы отстегала. Крапивушкой по
нежному заду. Чтоб три дня сидеть не могла!
Позже нам передали, как он подъехал ко двору Третьяка.
Невозмутимо поздоровался с хозяином и хозяйкой. Спешился и бережно спустил
наземь Голубу, зацелованную до синяков… И без лишних слов разомкнул дорогой
серебряный обруч, подарок гостей новогородских. Надел его Голубе на левую руку,
на порванный, измаранный травяной зелью рукав… соседушки востроглазые всё как
есть разглядели. Девка, видно, успела к тому времени согреться подле него и
малость оправиться – прошла-таки в избу мимо матери и отца, не подломившись в
коленках… Через несколько дней будет вновь смеяться с подружками и, по-моему,
сама поверит, что обнимал её в самом деле варяг. Серебряное запястье было ей в
два раза велико. Она привязывала его верёвочкой, чтобы не потерять.
Всё то утро вождь просидел на крыльце дружинной избы. Он
любил там сидеть, приглядывая за возившимися парнями. Малыши-детские, как
обычно, тотчас его облепили. Самые маленькие принялись теребить старую Арву,
вышедшую погреться на солнышке у хозяйских колен. Двое пробовали бороться, а
один притащил ножичек и обрубок липовой деревяшки: хотел вырезать лошадку,
что-то не получалось. Всё как всегда, но Мстивой поглядывал на ворота.
Некрас явился к полудню, ко времени, когда затевалась еда.
Верно, сладко спалось ему в лесу на мягкой траве… Воевода отдал ножик и
чурочку, отряхнул стружки с колен.
– Некрас, – сказал он, не поднимаясь. Тот
оглянулся, сильный зверь, наигравшийся и хорошо отдохнувший, и я внятно
представила, как плакала и вырывалась Голуба, когда стало ясно, что поцелуями
от него не отделаешься, и ещё я подумала, как хорошо, что тогда, по шею в воде,
я сумела не испугаться, не начала умолять…
