Воевода сидел на корме, рядом с Плотицей. Он молча глядел
поверх наших голов. Иногда он брал руль. Скверная примета, первое ничтожное
дело – начать с урона себе… И я виной, как обычно.
Люди славят Перуна, взыскав победу в бою. А я, пожалуй,
пойду в неметон кланяться грозному Богу за то, что мечи остались в ножнах, за
то, что сама осталась жива и никого не убила.
Как я обрадовалась, узнав наконец впереди сизый щит далёкого
берега!.. Я даже забыла ещё раз удивиться мастерству Плотицы – крепость была
прямёхонько перед нами, кормщик не погрешил и на полверсты. Ох, неужели вправду
дождусь, чтобы под ноги стелилась ласковая трава вместо палубных досок,
ласковая лесная трава…
– Смотри-ка, гости у нас, – сказал Плотица вождю.
Тот присмотрелся, вначале тревожно, и я успела вновь испугаться и горько
обидеться на немилостивую судьбу – но продублённое ветром лицо варяга
смягчилось вдруг почти до улыбки.
– Если я не совсем ещё разучился узнавать корабли, это
Вольгаст.
У берега вправду виднелась какая-то чёрточка. Вождь
покосился на новогородскую лодью, из-за которой мы не могли идти так быстро,
как ему бы хотелось. Вольгаст, подумала я. Я-то ещё зимой готова была хоть
Белёне, хоть дядьке прыгнуть на шею. А наше печище было – рукой подать. И родня
жила себе поживала, никто не жёг избы, не резал старых и малых!
Славомир, Вольгаст и Велета вместе стояли на берегу и махали
руками, Велета – посередине. Вот они, братья, подумала я завистливо. Братья-воины,
хоть за море с ними, от них любая порча отскочит, как от щитов… Светловолосый
Вольгаст обнимал Велету, он издали был чем-то похож на сгинувшего Яруна, однако
потом, когда сбросили парус и под килем скрипнул песок, я разглядела на его
лице жестокие шрамы, и сходство исчезло. Воевода перескочил через борт и
взбежал к ним наверх, не дожидаясь, пока сбросят мостки, и я вздохнула. Мне
бежать было не к кому. Даже Хаген, мой славный наставник, смеялся чему-то с
молодыми гостями. Я скользнула тоскливым взглядом по берегу. В сторонке стояла
Голуба и смотрела, не отрываясь, на воеводу. Не пыталась сказать ему что-нибудь
или подойти, просто смотрела. Всю зиму отец-старейшина сажал её на беседах
подле варяга. Хотел опутать вождя красавицей дочкой. Сказывали – грозился уши
надрать, если задумает другим улыбаться.
Нынче не было нужды бранить своевольную, подталкивать
упрямую к жениху. Сама прижалась бы шёлковыми устами к устам, и не потому, что
батюшка приказал… Бедная девка! Столь тяжко, когда желанный проходит мимо, еле
кивнув.
Я одолела качавшиеся мостки, села наземь и долго не хотела
вставать.
Новогородцы вытащили корабль и собрались кучкой, пасмурные и
оружные. Плотица подошёл к ним, скрипя деревяшкой:
– Что встали? Готовьте товары, торг будет.
Они только переглянулись и не поверили. Неужто затем тащили
их через море, чтобы дать торговать и отпустить, не ограбив? Но быстроногие
отроки уже снесли Третьяку весть, и старейшина с сыновьями вышел на берег. В
этих местах никогда раньше не было торга. Но вот женщины увидали тугие мешки с
зерном и яркие паволоки, а новогородцы – чёрных лисиц, и дело сразу пошло.
У Оладьи было на корабле деревянное изваяние Волоса,
помощника на торгу. Новогородец извлёк кленового Бога, утвердил в низине за
холмом, подальше от крепости, чтобы не гневать Перуна и воеводу, стал потчевать
старого Змея сырым мясом, печёным хлебом и луком…
Славный торг получился! Ни разу ещё я не видела одновременно
столько богатств. Ну, может, разве весной, когда грузили корабль с данью для
князя.
Кормщик же новогородский оказался молодым парнем, белёсым и
на вид вялым. Звали его Вихорко. Плотица разговаривал с ним, даже ходил
посмотреть, как у них уряжен корабль. А я только гадала, достанутся ли мне хоть
вышитые сапожки, когда купцы поклонятся подарками воеводе и нам, кметям.
У воинов не было принято хвастаться пустячными ранами вроде
моей – но что делать, раз воевода поневолил купцов как раз из-за неё? Робкая
Велета ла, и я знай следила, чтобы она не прижала руки к лицу, как бывает с
испуганными. Ещё не хватало, чтобы дитя родилось с красным пятном на лбу.
Славомир велел поднять рукав, посмотрел и сказал почти зло:
– Моя станешь – запру!..
К тому времени меня начало уже лихорадить, не то, пожалуй,
спросила бы – отколь взял, что стану твоя? А может, и не спросила бы. Хоть
какова, а забота, что обижать.
– Первая рана – всегда самая больная, – сказал
Хаген. – Теперь не будешь бояться.
Я задумалась над его словами и решила, что он был прав.
Вечером собрали пир, но мне не пришлось сидеть за столом под
любопытными взглядами Вольгаста и новогородцев. Меня снова заперли в клеть,
знакомую со времени Посвящения, и я голодная ходила из угла в угол, баюкая
руку, потом легла, кутаясь в одеяло.
Наши пращуры крепче нас помнили заветы прежних времён, лучше
нас знали, что можно, чего нельзя смертному человеку. Сто лет назад не я одна –
все, ходившие в море, сидели бы взаперти. Ведь ещё жили старцы, которые ни за
что не сели бы есть из одной мисы с охотником, вернувшимся после ночёвки в лесу.
Пусть сперва подтвердит, что он вправду тот, за кого себя выдаёт, не дух леший,
похитивший человеческое обличье. Пусть сперва посидит один и подальше от общего
очага – подойдёт к нему, если за эти дни ни с кем не будет беды… А если не
просто бродил в лесных закоулках, если срубил великое дерево или убил опасного
зверя!.. Недогляди – и случится, как с пращуром, обидевшим Злую Берёзу!
Сто лет назад никто не выбежал бы встречать походников за
ворота, никто не посмел бы даже заговорить, пока мы не очистимся, не станем
опять людьми среди людей… Ныне мир изменился, и, знать, не в лучшую сторону.
Теперь, если не было боя, очищение относилось только к вождю. И ко мне. Потому
что я была девка, и моя кровь пролилась.
Кровь священна. Кровь женщины – трижды священна, в ней
пребывает душа, из неё сплачивается младенец. Оттого-то охотится и воюет
мужчина, а женщина должна сохранять и беречь кровь, а если это не удаётся, она
делается опасна для себя и для других. Вот и подле меня истончилась грань между
мирами, клубился невидимый водоворот – не подходи близко, затянет!
Сто лет назад меня, пожалуй, вовсе высадили бы с корабля в
лодку. Да. А теперь вот и Славомир сам проходил в клеть и до вечера сидел у
двери, веселил запертую разговором… Не тот страх стал в людях. К худу или к
добру?
Станет рожать Велета и тоже прольёт кровь. Мы сведём её в
баню, где нет чтимого очага. Раньше, если верить старухам, в лес уходили, никто
и не помогал…
Я вздохнула. Велета мне говорила: жена Вольгаста была в
тягости, когда напали датчане. Теперь его тоже называли вождём, и в дружинной
избе над озером Весь стыло его одинокое сиротское ложе…
Я вдруг вспомнила о древнем Вожде, про которого рассказывал
Хаген. Того, что совершил этот Вождь, с избытком хватило для славы, не зря
вспоминали о нём почти девять столетий. А вот для жизни?.. Он не успел обнять
женщину и не оставил детей. Успел только умереть за своих людей, умереть
жестоко и страшно, когда его прибивали гвоздями к белому победному древу… Был
он счастлив хоть день, пока ходил по земле? С кем его разлучили?..
