Он посмотрел на меня, как обычно, без всякого выражения.
– Девка глупая… – сказал негромко. – Того ли
тебе надобно?
Он видел меня насквозь и, конечно, был прав, под стрелами
недосуг отказываться и плакать, проситься домой…
– Будешь ходить на моём корабле, – приговорил он
наконец. – Дело найдёшь, но у весла чтобы я тебя не видал.
Я успела уже понять, что в его глазах соколиное знамя
прибавило мне не много достоинства. Я почувствовала, что краснею. Я выговорила:
– Я умею грести…
Воевода молвил спокойно:
– Пока меня здесь ещё слушаются, грести ты не будешь. А
не любо, так я никого силком не держу.
Мне потребовалось усилие, чтобы сказать не слишком поспешно:
– Любо, вождь…
– Дитятко, – улыбнулся мой наставник, когда я
пришла к нему за советом. – А ведаешь ли, где Бренн добыл своё прозвище?..
Этого мы с Блудом не знали, и я наморщила лоб: в самом деле,
я нарекла бы Мстивоя… Строгим. Может быть, ещё Гордым. Но Ломаным? Того ради,
что жизнь нелёгкую видел?..
– Однажды, – поведал нам Хаген, – ему
перебило ноги веслом в бою, когда сталкивались корабли.
Я хотела сказать, что не боюсь всё равно, но рот не
открылся. В четырнадцать лет я сломала правую руку. Споткнулась, пришибла
нежные косточки о бревно. Я помнила, как перепуганные братья тащили меня через
двор, сама я не шла, подгибались чужие коленки, даже и говорить не могла,
плакала только… Вождь ходил не хромая, но прозвищ зря не дают.
Хаген добавил задумчиво и печально:
– Они оба потом сожалели, что не погибли. И Бренн, и
Вольгаст.
Вольгаст, это был другой птенец разорённой Неты-Гнезда, тот,
что ныне сидел воеводою на озере Весь. Стало быть, и ему крепко досталось в
памятной битве. Моя мать тяжело рожала Белёну, в отчаянии сама звала к себе
смерть. Я рассудила: если меня в бою не прикончат сразу, лишь искалечат, пусть
кто-нибудь иной жалеет о смерти, не я. Подумаешь, рука или нога!.. Голова была
б на плечах. Мой наставник разгладил седую бороду и сказал:
– Их всего-то тогда двое выжило… из тридцати трёх.
На другой день я впервые смотрела на берег с корабля…
Раньше, владея лёгонькой лодочкой, я никогда не отваживалась высовываться
далеко. Да и незачем было. Когда берег уже совсем отодвинулся и начал прятаться
в редкой серенькой дымке, я раскрыла припасённый мешок и вытащила чёрного
петуха.
Непокорённая птица тотчас метнула клювом мне в руку – я едва
успела отдёрнуть. К жилистым лапам был привязан камень. Этого драчливого я
выменяла на полное решето плещущих карасей. Всем хорош был горластый, но
хозяева ловили его чуть ли не с радостью: не давал проходу малым ребятам, злого
пса не пускал из конуры. Я разглядывала тугой малиновый гребень, роскошный
переливчатый хвост и предвидела: ныне уже восплакали по нему, в самую крепость
кинулись выручать… пусть опять выдирает наседкам перья из спин, взлетает на
голову самому хозяину и хозяйке – утро не утро без хлопанья его крыл, без
оглушительного гортанного крика! Кто встретит ясный рассвет, кто прогонит
злобную нечисть, рыщущую в ночи?..
Я взяла петуха, подняла камень и пошла на нос корабля. Здесь
качало заметно сильнее, чем на корме, палуба под ногами дыбилась и ныряла.
Славомир баял мне, хмурое Нево рождало совсем особенную волну, не такую, как их
Варяжское море. Тут, говорил, нужна особенная сноровка, иначе немудрено и
пропасть. Он всё знал про море и корабли. Я с ужасом чувствовала, как
вздымалось и опадало что-то в желудке. Я не чаяла скорей ступить снова на твердь
и смутно тешилась только тем, что воевода, державший правило, впервые взял его
в руки в тот год, когда я родилась.
Белая пена вспучивалась и разверзалась перед форштевнем,
холодные брызги били в лицо шумным дождём… Глубоко подо мной, в зелёных
хоромах, пировал в торжественной гриднице Морской Хозяин. Он видел корабль,
знал на нём новую душу и ждал подношения. Я как следует размахнулась и кинула
петуха в море, как можно дальше за борт. Могучие, в голубой окалине крылья
тотчас развернулись и ударили с такой яростной силой, что я поневоле
перепугалась – взлетит!.. Нет, не взлетел. Камень косо упал под гребень волны,
скользнул в глубину. Широкие крылья ударили ещё раз, уже по воде… и пропал
огненный гребешок, исчез пышный выгнутый хвост. Я долго смотрела на беспокойные
хляби, где и кругов уже нельзя было различить, и представляла, как мой петух
уходил всё дальше в пучину, паря над мглистыми долами и озираясь, как
подплывали к нему любопытные рыбы и отбегали, страшась сердитого клюва… как,
наконец, он спустился на самое дно, возмутив шёлковый ил. Станет похаживать по
двору, поклёвывать червяков и водяную траву… веселить Морского Хозяина звонкой
утренней песней!
Славомир говорил нам, молодшим: есть люди, которым любой
шторм нипочём. Он сам был из таких. Мальчишкой дивился, когда другие метали
съеденное за борт, – ему, весёлому, при любой качке только давай хлебца с
жирной жареной рыбой, вмиг уберёт, попросит ещё. Есть иные бедняги, по двадцать
лет моря не покидают, и все двадцать лет море их бьёт. Оттого людям кажется
иногда, будто Морской Хозяин если невзлюбит, то навсегда. На самом деле не так.
Наш воевода лежмя лежал в своём первом походе. Привык потом… Славомир про то
баял нам на ушко. Чтобы не раскисали, когда станет невмоготу.
Ребята гребли, откидываясь на скамьях. Я смотрела, жестоко
страдая от зависти и дурноты: вот бы мне хоть один черёд у весла!.. Опытный
Славомир меня упереживал – от качки нет другого спасения, только делом
заняться. Делом, любо сказать!.. Ой, зря я тогда не пошла к нему, подумаешь, за
руку взял бы, спросил, скоро ли вместе поедем рыбу ловить… Может, принял бы к
себе на корабль да и сжалился, велел ребятам подвинуться… Мстивой не миловал
никого, а меня и подавно. Небось, только ждал, чтобы я распустила слюни и
сопли, испачкала скоблёную палубу, запросилась на бережок…
Вот каким киселём расползалась моя твердокаменная решимость.
Мне смертно хотелось на берег, и даже не просто на берег – вовсе домой, в
родное тепло, к материным милым коленям… Ой мне! Я нацепила воинский пояс, я
силилась угадать, не струшу ли в битве, – а и немного понадобилось, уже
заскулила, прав был воевода, что даже в отроки брать меня не хотел!
Я крепила себя, растравляла гордость обидами и почему-то
очень ждала, чтобы гребцы стали меняться. Нет, воевода ни разу пока не пятился
от обещанного, сказал не даст грести, так и не даст, но скорее бы уж менялись,
какая ни есть, а всё забава, сколько можно сидеть, тупо глядя на серые волны,
давя мучительную тошноту!
Крепких парней уморить было не просто. Однако потом я
заметила, что Нежата стал всё ленивей двигать веслом, чуть макая гладкую
лопасть, и наконец мотнул головой, подозвав сменщика – Блуда, – а сам
закутался в плащ и лёг под скамью. Невольно я пожалела его. Даже занятый делом,
он сумел выдержать ещё меньше, чем я.
