Утром Ярун как ни в чём не бывало проснулся среди своих в
дружинной избе. Проснулся одетым и удивился спросонья, взялся рукой за пояс…
это был новый, воинский пояс: турья кожа, наборные железные кольца с серебряной
бляшкой и соколиным знаком на ней.
Ярун хотел сесть на лавке – и охнул от неожиданной боли.
Накрыл ладонью плечо, отдёрнул ладонь. Стал смотреть и увидел священную птицу
Рарог, совсем такую, как у старших мужей и вождя. Исколотое багровое тело
опухло тугой воспалённой подушкой, не прикоснись. Птица Огня, уж что говорить.
Ярун был бы счастлив терпеть и худшую боль.
Целый день мы ходили за ним по пятам. Он, конечно, не мог
рассказать нам, непосвящённым, что было с ним за дверью Перуна. Я только
спросила его, всё ли время он спал или мог хоть что-нибудь вспомнить. Ярун
ответил, что ничего не забыл. И сколь я могла судить по лицу – до смерти не
позабудет.
Новогородец Блуд заметил моё жадное любопытство и, как
обычно, не удержался, съязвил:
– Твоего побратима Перун иголкой колол, а с тебя-то как
знать, что ещё спросит… Он муж доблестный, а ты девка у нас…
Ребятам смех!..
Я полагала, и тут мне придётся ждать долее всех. Готовилась
мучиться неизвестностью и умолять грозного Бога: пускай примет или отвергнет –
на всё его воля, – только скорей. Я ошиблась. На другой же вечер гридница
вдруг поплыла перед глазами, я вспомнила побратима, успела понять, что произошло,
потом испугалась, не задерётся ли подол, когда упаду – хотя сидела в штанах… и
навалилась истома, начал мягко втягивать водоворот, я уже не могла бы твёрдо
сказать, где нахожусь, то ли в гриднице, то ли дома в клети, под тёплой
старенькой шубой… почувствовала подхватившие руки и смекнула, что дремлю у
стола, намаявшись за день в лесу, и дедушка несёт на полати, не дав матери даже
щёлкнуть меня ложкой по лбу…
Боги живут в своём собственном мире, там, где не скоро ещё
отгорит заря начальных времён. Люди ставят изображения, сделанные из дерева или
камня, и молятся им. И никто, конечно, не думает, будто вот эта резная личина и
есть Лада или Даждьбог. Точно так же, как отражение в зеркале ещё не есть сам
человек. Деревянный Перун стоял и у нас, и в Новом Граде, и в Ладоге, и мало ли
ещё где. В которое зеркало ныне глянет могучий воинский Бог, заранее не
угадаешь. Может, в то, где о нём думают пристальней и молятся горячей…
Глубокое забытьё владело мною недолго. Я проснулась с
чудесным ощущением ясности и немедленно вспомнила всё. Потом открыла глаза. Я
лежала кверху лицом на широкой скамье, и Перун смотрел на меня с того конца
храмины, поверх негасимого огня в тяжёлом каменном алтаре. У Бога Грозы,
прожившего страшную жизнь, была сиво-серебряная бородатая голова. И
неулыбчивое, немолодое лицо, вырезанное из тёмного дуба, – совсем
человеческое и всё-таки не совсем… А за ним, в красных бликах огня, появлялась
и пропадала целая стена черепов. Их по своим галатским законам дарил Богу
Мстивой, покорял ему жизненную силу пленённых и убитых датчан… Я снова перевела
глаза на Перуна и вдруг заметила, что он как будто начал двоиться. Он
по-прежнему стоял на том самом месте, что и вначале, и одновременно шёл ко мне,
медленно, осторожно, словно боясь испугать. Глубоко внутри мгновенно взвыл
ужас, слепой и необоримый, как в том давнем сне про голого волка… Я дёрнулась –
тело было чужим, не хотело повиноваться. Вот почему меня не стали привязывать.
Я стиснула зубы и стала смотреть в глаза подходившему. Пусть не думает, что я
убежала бы, если бы могла. Голый волк был живой страх, не объяснимый словами. А
здесь, передо мной, явился Перун, пришёл дать мне свой знак. Или отвергнуть.
Я напряглась что было сил и сумела кое-как шевельнуть правым
плечом, выставить из широкого ворота. Навстречу острой игле, смазанной
ядовитыми зельями… Лицо, освещённое пламенем, приблизилось ещё на полшага. Я
смотрела не отрываясь. Я определённо видела его раньше. Неторопливо ступая, в
обличье Перуна шёл ко мне Тот, кого я всегда жду. Точно такой, каким я не раз
встречала его во сне. Я рванулась к нему и с немым отчаянием взмолилась: не
исчезай, не уходи, дай хоть мало полюбоваться тобой, дай огнём твоим согреться
хоть мало!..
Он сел на скамью подле меня, и сквозь него я явственно
видела того, другого Перуна, оставшегося у стены черепов. Но когда он взял в
ладони моё лицо, я столь же явственно ощутила прикосновение жёстких мужских рук
и шедшее от них живое тепло. Он наклонился совсем близко ко мне, и я жалела больше
всего, что не могу обнять его, прижать к своей груди его голову и никогда
больше не отпускать… Он поцеловал меня. Очень бережно и один-единственный раз,
а я и словечка сказать в ответ не могла… Потом он вправду отвёл с моего плеча
ворот рубахи и – не иглой, остывшим мажущим угольком – положил на белое тело
священное соколиное знамя. Осыпятся чёрные крошки, но я буду знать его там, ибо
знаки на теле со временем всё равно истираются, если нету знака в душе.
Он ещё раз провёл рукой по моему лицу, и я послушно закрыла
глаза, но не перестала видеть ни его, ни деревянного Перуна подле стены.
Постепенно они снова начали сливаться в одно.
Когда дурман спал с меня окончательно, я лежала в дружинной
избе, на нижнем ложе под одеялом. В самой избе, а не в горнице; я поняла это по
голосам и запаху дыма. И на мне был воинский пояс, я ощущала его, как объятие.
Его застегнул мне Тот, кого я всегда жду. Я вспомнила руки, гладившие моё лицо,
и по всему телу прошло радостное тепло, похожее на боль. Каким ты, воинский Бог,
явился Яруну? И Блуду, когда его опоясывали?
Потом я почувствовала людей подле себя. Парни благоговейно
молчали, ожидая, пока я проснусь. Я улыбнулась, не открывая глаз: мне совсем не
хотелось пускать привычный мир туда, где я всё ещё находилась. Ярун и ребята
страсть желали бы знать, что там было и, главное, как поступил со мною стоявший
у стены черепов. Ну нет уж. Я разрешу им взглянуть на соколиное знамя, но ни за
что не стану рассказывать о Перуне. Дедушка понял бы. Ярун, может, поймёт,
другие… посмеются, станут болтать… чего доброго, дознается вождь!
…Вот и прошла я все испытания, сделалась кметем. Говорят
даже, будто само это слово, кметь, родилось из другого, давно забытого и
означавшего – посвящённый. Теперь и меня принял Перун, приняли незримые
покровители здешней дружины. Я ждала: будет счастье, когда это случится. Ведь я
прошла путь, который сама себе избрала, никто не неволил.
Я долго раздумывала, чего же мне всё-таки не хватало, и
наконец поняла. Я согласна была ещё раз на всё: прожить зиму в служении, вновь
встать под копья, даже биться опять с самим воеводой… лишь бы вновь, хоть в
дурманном сне, повстречать Того, кого я всегда жду.
Я пыталась вспомнить лицо и, конечно, не вспомнила. Только
глаза. Гордые были глаза, суровые… и горестные. Я подумала: а если мы с ним
разом снились друг другу, оба рвались навстречу и не могли сойтись, потому что
жили в разных мирах? И он, мудрый, знал это всегда, а я догадалась только
теперь?..
Судьба не зря зовётся судьбой: она редко расспрашивает, чего
хочется человеку, и с ней не поспоришь. Какому Богу молиться, какие жертвы
готовить, чтобы дал видеться хотя немного почаще?..
