Люди в гриднице засмеялись, это был добрый, радостный смех.
Блуд взял протянутую краюху. Молодые гридни освободили ему место, потянули за
стол. Вождь проводил его взглядом, улыбнулся и негромко сказал Славомиру:
– Квэнно… Теперь тех, что заперты, поведём мечи
обагрять.
Я довольно уже разумела его галатскую молвь. Квэнно – стало
быть, всё. Делу венец. Нет больше отроков, годных для Посвящения!.. Моё имя
ему, конечно, не вспомнилось. А что ему меня вспоминать?
Счастливой наглости Блуда во мне не было никогда. Но если
была за мной правда – вздымалось что-то в душе и несло уже напролом. Наверное,
надо было спросить совета у Хагена. Наверное. Я даже не подумала об этом. Я
поставила тяжёлый ковш и обошла стол. Я помню только, что все вдруг замолчали и
оборотились ко мне. И ещё, что ноги не гнулись.
Я встала прямо перед воеводой и сказала звонко и зло, на всю
длинную гридницу:
– Эти-кве ми, рикс?
Это значило по-словенски: а я, вождь?..
Он перестал улыбаться и посмотрел на меня. Я бы совсем не
хотела, чтобы кто-нибудь ещё раз так же вот на меня посмотрел. Как на мерзкое
насекомое, потревожившее рану.
– Девка глупая, – начал он… и замолк. Ему нечего
было мне возразить, нечем хлестнуть, чтобы уползла долой с глаз. Я до сих пор
этим горжусь. Я тряхнула головой:
– Служила ли я тебе, воевода, хуже всех тех, кого рано
поведёшь мечи обагрять?
– Лучше! – твёрдо и громко сказал из-за стола
дерзкий Блуд. Он не побоялся меня заслонить от Третьяка, не попятится и перед
вождём – что, конечно, было трудней. Как велит обоим нам убираться, отколь
принесло…
– Правильно, лучше, – не спеша проговорил мой
наставник и положил руки на стол, добавляя весу словам. Вождь быстро глянул на
старого сакса, но ничего не сказал. Между тем воины зашумели, и я сперва
испугалась, потом с изумлением поняла – большинство держало мою сторону. Только
Плотица и с ним несколько сивоусых считали, что девке след бы думать о
девичьем… однако слепой Хаген вовремя молвил своё слово, а они его уважали.
Я стояла посередине и смотрела на воеводу. Варяг молча
слушал, как перечила его воле возлюбленная дружина. Чем бы ни кончилось – после
такого он вряд ли станет добрей. Ну да тут ничего уже не поделаешь.
Я видела: Славомир протянул руку, взял брата за плечо.
Велета не осмелилась открыть рта, но, конечно, вождь чувствовал её взгляд, как
тёплую щёку, прижимавшуюся к его щеке…
– Не о том потягаете, о чём надо бы… – угрюмо
вымолвил он наконец. – Ладно… пускай лезет в яму, раз нету ума.
Вот когда окатила меня волна душного, дурностного страха! Я
взмокла и подумала, а надо ли было мне так усердно лезть туда, куда меня не
пускали… не пускали-то, может, моей же корысти ради… или ради чего-то ещё,
простоте моей недоступного… Двое кметей встали по бокам и повели меня запирать,
верней, потащили, едва не сбив с ног, намеренно грубо, чтоб видели Боги моего
прежнего рода – не я предаю, силой берут… и до самой двери было ещё не поздно
вырваться и передумать. Я шла, опустив голову, молча. Как сказывал дедушка:
забралась в кузов, не говори, что не груздь.
2
…Если бы разобрать, на каком языке перешёптывались брёвна
рубленых стен и скрипучая берёста на половицах – верно, они бы немало
порассказали об отроках, в разное время, как я, коротавших здесь ночи перед
Посвящением. Разве могут рассеяться без следа страх, надежда, полёты души от
отчаяния к торжеству, обеты Богам на случай, если вдруг повезёт… кто-то ведь
слышит каждое наше слово, даже не произнесённое, запоминает поступок, которому,
кажется, не было видоков…
Обычно отроки ночевали здесь по двое-трое. Я сидела одна.
Да. Никак у меня что-то не получалось быть – мы. Получалось: все остальные – и
я. Отовсюду торчала сухим сучком из бревна.
Я поудобней устроилась у стены, вздохнула и упёрлась
подбородком в сомкнутые колени. Зябла спина, в животе сосало, потому что
повечерять не пришлось. Вот краюшку бы хлеба с толстой сметаной, да на правый
бочок, да чтобы Молчан свернулся тёплым клубком… Может, он теперь зайца нёс в
логово, верной волчице, глупым щенятам…
Кто бы погладил меня по головке, кто бы сказал: будет всё
хорошо. Малые дети любят слушать страшную баснь, прижимаясь к надёжному и
большому, способному защитить… А вот когда страшно не в басни, а наяву, и не к
кому припасть, не за кем спрятаться…
Я закрыла глаза и постепенно сползла в зыбкий, не сулящий
отдыха полусон, когда сам толком не ведаешь, спишь или живёшь. Я шла на лыжах
домой, и наполненный кузов привычно оттягивал плечи, а вокруг уходили в
звёздное ночное небо ели, заметённые по колена. Я шла, а впереди становилось
светлей и светлей, и вот уже засинели круглые лунки у влажных чёрных стволов,
засверкал снег, готовый хлынуть лопочущими ручьями, и нестерпимое вешнее солнце
глянуло вниз сквозь голые ветви… Я миновала Злую Берёзу – капли прозрачного
сока сбегали по белой коре, и каждая несла в себе радугу. Я вошла во двор, и
там, на крылечке нашего дома, прислонясь к двери, сидел Тот, кого я всегда жду.
Во сне я очень хорошо знала его и не приглядывалась к лицу,
только видела, какой он тощий и слабый после болезни – на весёлом свету это
было резко заметно, заметнее, чем в подслепой избе, – и правая рука висела
на груди, закованная в лубки, пальцы бледные, войдёт ли ещё в прежнюю силу… И
глубокий шрам на щеке только-только белел, накрепко зарастая. Я опустила
кузовок на гладкие досочки и подошла, и сидевший обнял меня, зарылся лицом в
светлый мех полушубка. Я сказала:
– И правда, что ли, вжиль потянул.
Наверное, от меня пахло морозом, принесённым из ночного
зимнего леса. Сидевший поднял глаза и сощурился против света, бившего в очи
сквозь голую Злую Берёзу, сквозь путаницу ветвей… Отвёл взгляд и с глухим
усилием вымолвил:
– Я говорил не о тебе.
Я засмеялась. Скинула его руку со своего пояса. Подняла
обсохшие лыжи. И пошла, не оглядываясь, прочь. Вот уже близко тын и ворота, а
за пределом двора не было солнца, не было весеннего света: тускло мерцали
безжизненные сугробы, и обледеневшая Злая Берёза стонала под ветром, дующим с
моря…
– Зимушка!.. – с отчаянием и мукой позвал Тот,
кого я всегда ждала. – Зимушка!
Я была уже у самых ворот.
– Зимушка!..
Я всё-таки обернулась. Он силился встать и тянул ко мне
руку, он погибал без меня ещё верней, чем я без него… Я кинула лыжи и не помня
себя рванулась назад. По двору, раскинувшемуся внезапно на вёрсты, сквозь
череду бесконечных вязких сугробов… против метели, с яростным рёвом ударившей
вдруг в лицо. Насколько же проще было уйти. Уйти, бросить, предать из-за
единого слова, которое и нашептали-то ему любовь и жалость ко мне!..
Я проваливалась и застревала в снегу, сердце надсаживалось,
выламываясь из рёбер. И кто-то другой всё вспоминал: это не наяву. Уговаривал
пощадить себя. Я и вправду почти уже умерла, не знаю, вживе или в мечте… когда
мрак всё-таки отступил, и снова хлынуло солнце, и я… то ли обняла, то ли
подхватить успела Того, кого я всегда жду… Заплакала и проснулась.
