Варяг продолжал:
– Не хуже тебя молодцы по семи зим в отроках ходят, не
могут кметями стать. Хорошо ли учил тебя давший копьё? Довольно ли ты изведал
премудростей, довольно ли синяков получил?
– Испытывай да сам убедись, – ответил Ярун. Он
тоже вспомнил тот давний разговор на берегу, возле мостков. Вождь вновь смерил
его взглядом, суровые глаза неожиданно потеплели.
– И с топором выучил обращаться?..
Кровля светлой гридницы подскочила от хохота. Мстивой
переждал и спросил ещё:
– Достанешь теперь Славомира, если велю?
Мой охотник поднял голову и ответил весело и бесстрашно:
– Нет, воевода! Я усыновлённый ему – как же трону?
У меня отлёг камень от сердца. Было видно, варягу ответ
пришёлся по нраву. Позже мы поняли – он всем задавал такие загадки, испытывал,
каков человек. Яруна никто не упереживал, он вышел врасплох и всё же не
поскользнулся. Мне стало повеселей, я подумала: правда ведь, для чего они нас
кормили-поили, учили всему… не затем же, чтобы ныне казнить… Я одёрнула себя –
поглядим.
– Добро! – сказал воевода. И в очередь подозвал к
себе ещё шестерых. Несколько дней их места в дружинной избе будут пустыми.
Прежняя жизнь невозвратно закончилась для этих ребят, новая ещё не настала,
негоже им есть и спать ни с нами, ни с кметями. А лучше и не разговаривать,
чтобы ничьих Богов не обидеть.
Рано утром в поле перед крепостью приготовили глубокую яму.
Голый по пояс Ярун спустился в неё, и его засыпали до ремня. Дали в руки
маленький щит и крепкую палку. Девять опытных воинов выстроились поодаль,
негромко переговариваясь и держа боевые, с серебряными втулками копья. Этим
копьям было по сто лет; их выковали в жарком огне, когда мир был лучше
теперешнего, и они жили в святой храмине, за дверьми. Нас учили владеть точно
такими, учили защищаться и нападать, но ныне готовилась не обычная схватка,
ныне Перун станет сам направлять широкие блестящие наконечники, сам поразит
моего побратима или поможет ему.
Вешнее солнце ещё не успело зацеловать Яруна докрасна, до
горячего гончарного цвета; белое тело казалось нежным по-девичьи. Вот сейчас
эту белую кожу взорвут, вспорют девять хлещущих ран, и жутко будет глядеть на
загубленную красоту…
Накануне я пробовала выспросить у Велеты – бывало ли, чтобы
отроки гибли. Молодые кмети вовсю нас пугали, даже показывали рубцы один
другого страшней, но глаза у врунов были слишком весёлые. Велета заморгала в
ответ, брови жалостно изломились. Сестра вождя, уж конечно, она всё знала о
Посвящении. Но сказать не могла. Брат не велел? Куда там брат, сам Перун
заповедал…
Воины подняли копья и стали подходить к побратиму.
– Когда я был молодым, эти девятеро били все
разом, – сказал мой наставник. – Теперь что, забава ребячья.
Хорошенькая забава!.. Первое копьё Ярун отбил краем щита.
Второе, вспыхнув на солнышке, понеслось в открытую грудь. Он выгнулся, поймал
его палкой.
Он улыбался, скаля белые зубы. Значит, было ему не особенно
страшно. А может, и наоборот. Ещё удар, ещё, ещё и ещё. Все девять. Ярун стоял
жив и крутил головой. Ему плохо верилось, что испытание миновало.
Я закричала едва ли не первая. Хмельной восторг распирал
меня, восторг, замешанный на страхе, на зависти и на сознании, что мне всё это
ещё предстояло. Хотелось сломать, разбить что-нибудь, отдаривая судьбу. Ярун
вступил в Посвящение, вступил первым и не узнал неудачи. Добрая примета.
Степенные кмети и те зашумели, как сосны под ветром, двое подошли к Яруну –
откапывать. Лихой побратим не стал дожидаться, с силой рванулся, выскочил сам.
И встал на прямых и чуть-чуть дрожащих ногах – любую службу исполнит, только
давай. Я видела, вождь усмехнулся еле заметно. Он хорошо знал эти крылья,
взлетавшие за спиной у Яруна. Парня поведут в лес ещё не завтра и не
послезавтра: надо, чтобы остыл и снова начал бояться…
Из семерых поставленных в то утро под копья – никто не
получил и царапины. И кто-то другой во мне, себялюбивый, боящийся, способный
перекричать строгую совесть, – не знал толком, радоваться или страшиться:
вдруг злая судьба мне отольёт всё то, что мимо них пронесла?
…Тремя днями раньше я, как и все, боялась быть первой.
Теперь думала – первому как раз и пришлось легче других, ведь он уже прошёл то,
что нам предстояло. Да. Будь моя воля, я напросилась бы в испытание вместе с
Яруном. И высились бы передо мной уже не три страха, а всего только два.
Вечер за вечером вождь называл всё новые имена, и ребята
постились и парились в бане, очищая тело и пополняя внутренний жар. Иногда
воины извлекали их из клети и вели чистить задок, мести утоптанный двор, мыть
конское стойло, и всё это с руганью и колотушками. Нечему дивоваться. Нет света
без тени, не обретают нового достоинства, не выпив чаши бесславия. Славомир
говорил: когда наш воевода не был ещё воеводой, когда только собралась дружина
поставить его над собой, прежде, чем начали слушаться, как теперь, с
полуслова, – ведь трое суток стоял гордый Мстивой за воротами на коленях,
безропотно принимал поносные речи, которыми поливали его все, кого сам он или
родня однажды обидела…
…А потом бывшие отроки становились под копья и отбивали их с
удивительной ловкостью, потому что Перун был к ним благосклонен. А мы,
оставшиеся, только молились: скорей бы. И надо ли говорить, с утра до вечера
бороло меня предчувствие, шепча на ухо: не быть тому никогда.
А то, напротив, охватывало беспричинное счастье – всё будет
легко и кончится весело, и хотелось заранее прыгать и петь… но глубоко внутри
дрожмя дрожал мокрый серый зверёк!
И вот пришёл день, когда мы остались вдвоём: я да Блуд. Все
наши товарищи переселились в особенный сруб без очага, про который я уже
поминала, и стол в гриднице накрывали новые молодые, которых воевода взял позже
и станет испытывать ещё через год. Мы с Блудом посматривали друг на дружку с
одинаковой, наверное, тоскою. Блуд проболел половину весны и не успел никак проявить
свою доблесть перед вождём. Откуда знать, может, в него так и не поверили. Блуд
потом рассказывал, как вспоминал слова воеводы – этот воин мне нужен! – и
всё гадал, случайно ли тот назвал его воином. Мстивой Ломаный словами не играл
никогда. Но вот брат его, Славомир, кинул Блуда за дверь, взяв за шиворот и
штаны… и этого тоже нельзя было позабыть…
– Блуд Новогородец! – взяв хлеб, сказал воевода.
Блуд посмотрел на меня совершенно так, как прежде Ярун, и подошёл к воеводе
чуть ли не крадучись. Ему нравилось в Нета-дуне, он хотел служить вождю, чей
предок правил Страной Лета и бросил меч с ножнами на весы, принимая выкуп у
побеждённого Рима… Блуд полюбил всех нас: Плотицу, мудрого Хагена и даже меня…
он, воин, согласен был ещё раз вытерпеть Посвящение и остаться, а то и жизнь за
нас положить… неужели обидят его, велят ещё год горшки отмывать?
– Блуд, – сказал варяг и разломил хлеб. – Я
называл тебя отроком, но теперь вижу, твоё место не там, куда я тебя посадил.
Садись между кметями… да ешь хлеба как следует, чтобы другой раз не хворать.
