Я смотрела на мореходов, по одному перелезавших через борта,
и меня колотило. Я стояла около дядьки и держала лук наготове. Мой лук.
Берёзовый да можжевеловый, оклеенный оленьими жилами и берёстой. Его натянуть –
что поднять за шиворот сестрицу Белёну. Он достался мне в наследство от
дедушки; хороший лук, если ухаживать, не дряхлеет. Сам дядька задумался бы,
прежде чем браться за его тетиву.
Варягов оказалось не более двадцати, но против нас это была
страшная сила. Правда, половина тут же растянулась на травке – видать,
соскучились в море, – и лишь несколько начали подниматься наверх. Впереди
шёл высокий воин с обвязанной головой. Мы сразу поняли, что это был вождь.
Вожди всегда идут первыми, если неведомо, чего ждать.
Дядька облизнул губы и сказал мне почему-то шёпотом:
– Останови-ка его.
Подходившие были ещё далековато. Мой лук заскрипел, дрожа от
натуги. Я прикинула расстояние и ветер и выпустила стрелу. Все глаза метнулись
за ней. Стрела очертила дугу и ударила в землю как раз возле ног шедшего
первым. Ай да я!
Варяг остановился. Поднял голову, глянул на нас, потом на
торчавшее древко. Конечно, он понял предупреждение. И страх, его породивший.
Воинам вокруг него наша выходка показалась обидной, но
предводитель их удержал. Встал так, чтобы мы хорошо его видели. Расстегнул
пояс, сложил наземь ножны с длинным мечом. И неспешно пошёл, один, безоружный,
к нашему тыну.
Была на нём красно-бурая льняная рубаха и штаны из тонко
выделанной кожи. При всякой погоде в такой одёже весело телу. А ростом он был
едва не с наши ворота, но двигался неожиданно мягко и легко, ни дать ни взять
лесной кот, в котором под пёстрой шубкой не заподозришь костей.
Подойдя, он остановился и некоторое время стоял неподвижно и
молча, уперев руки в бока… Сразу шестеро стрелков держали его на прицеле, и моя
стрела была одной из шести. В этакой близи она ударит крепче гвоздя под молотком,
не спасут ни шлем, ни кольчуга, да при нём их и не было. И тем не менее он не
боялся. Вот так. Мы боялись, а он, под смертью стоявший, нас не боялся. Мне
казалось, он чуял наш страх, истекавший в щёлочки тына. Это тоже был поединок,
и я уже видела – хвастаться придётся не нам.
– Ну что, добрые люди? – сказал он наконец. Не
очень громко сказал. Но так, что мы слышали. – Всех гостей стрелами
привечаете? Или меня одного?
Я покосилась на дядьку, но дядька молчал.
– Там мои кмети, – кивнув в сторону берега,
продолжал мореход. – Они называют меня Мстивоем Ломаным, а иногда ещё
воеводой. Хотели мы выспаться у очага, да поесть, да в бане погреться… Что
сдумаете, добрые люди? Рати не побоитесь, и мы ведь не побоимся. И уж сами
возьмём что пожелаем, просить больше не будем. А миром кончить решите –
открывайте ворота. Да прежде выдайте мне того, кто у вас тут так зол стрелы
метать.
Он говорил по-словенски понятно и без запинки, но почти в
каждом слове, как седина в чёрной лисе, проскальзывало чужое. Кончив, он повернулся
и так же неторопливо зашагал прочь, не дожидаясь ответа. У него был широкий и
ровный шаг человека, привыкшего, чтобы перед ним расступались. Мстивой,
подумала я. Мстящий Воин. Хорошее прозвище для вождя. Как его на самом деле
зовут? Луки в наших руках поворачивались ему вослед, потом по одному
опустились. Подойдя к своим, он что-то сказал, ткнув пальцем через плечо.
Послышался смех.
Тогда я отвернулась от варягов и сразу встретилась глазами с
дядькой. И удивилась, каким чужим и незнакомым было его лицо. А братья,
стоявшие подле, тихонько, бочком, отодвигались в сторонку. Как будто рядом со
мною почему-то стало опасно.
Кажется, я недоумённо сморгнула, и дядька из незнакомого
сделался злым:
– Слыхала, что ли? Ступай!
Тут я начала понимать, что происходило. Я ещё двигалась и
дышала, но для всех я уже умерла. Вот когда даже мысли во мне онемели, не
говоря уже о руках и ногах. Я только порадовалась каким-то краем сознания, что
мать в избу убежала и не увидит. Всё правильно, моя стрела, мне и честь. Плохим
старейшиной был бы дядька, вздумай он меня укрывать. Но я едва оторвала от
земли ногу, делая шаг к воротам. И кто-то из братьев толкнул меня в спину,
чтобы поторопилась. А ну осерчают грозные пришлецы, с мечами падут на
неучтивых…
Я не помню, о чём думала. Должно быть, ни о чём. Я подошла к
воротам, как во сне. Вот раздвинулись тёсаные, с младенчества знакомые створки…
Парни отворачивались, пряча глаза. Наверное, им было стыдно моей трусости, моих
тряских коленок. На моём месте любой из них выглядел бы краше. Наверное. Я не
знаю. Я миновала ворота и оглянулась.
– Поди! – прикрикнул дядька сердито. – Чего
хочешь, чтобы всех из-за одной тебя порубили?!
Я отступила, ворота захлопнулись. По ту сторону остались
сестрёнки и мать, сам дядька и вся моя прежняя жизнь… Я теперь была сама по
себе, отрезанный край. Никто не придёт мне на выручку, ни братья, ни Молчан, ни
Тот, кого я всегда жду.
Почему я не кинулась в сторону, не попыталась скрыться в
лесу? Не догадалась – слишком крепко запеленал меня страх. Я видела перед собой
только варягов и тропку, по которой надо было сойти. Меня выдали на расправу,
вот я и шла – умирать…
Потом я запнулась о камень и вспомнила, что при мне был мой
лук. И выдернула старого друга из налучи, кидая к жилке стрелу. Спасти не спасёт,
но лучше с ним, чем без него.
Воины кучкой стояли вокруг упавшей стрелы. Мне показалось,
они смотрели не зло, больше насмешливо. А я не спускала глаз с вожака. Его меч
опять висел у бедра, почему-то справа, тяжёлый меч с забавными рожками на
рукояти. Сейчас вытащит и…
Какой же он был огромный. Более чем на голову выше меня, и
мой ужас его ещё увеличивал. Горбоносое худое лицо казалось вылинявшим от
застарелой усталости, несвежая повязка присохла ко лбу, а волосы и борода были
на две трети седыми, и оттого он сперва показался мне если не старым, так
пожитым. Он смотрел не мигая, и глаза тоже были какие не всякий день встретишь.
Светло-серые у зрачка и будто углём обведённые по краю… Ой, щур, спаси меня,
щур!..
Но тут в жестоких глазах что-то затеплилось, и Мстивой
Ломаный улыбнулся:
– Опусти лук, дитятко… Убьёшь ещё ненароком.
Я осторожно ослабила тетиву и почувствовала, как свело
пальцы на древке стрелы. А в голосе варяга была вроде жалость с презрением
пополам. Он же видел, как коверкал и ломал меня страх.
– За кого вышел, вихрастый? – спросил вождь
неожиданно. – За отца небось? Или за брата?
Подле этого мужа мне притворяться парнем было всё равно что
худой поганке в лесу – белым грибочком. Но, как ни странно, он ничего ещё не
заподозрил. Он настолько не ждал девки, что с трёх шагов не заметил женских
оберегов на моей рубахе вместо мужских. Добро…
– За себя, – сказала я сипло и кашлянула. Нас
теперь разделяли считанные сажени, и один из варягов, усатый, плотно слепленный
молодец, двинулся ко мне, протягивая руку:
