Что делать?.. Весь дом повернулся ко мне, качаясь от хохота
и указывая перстами, а я схватилась за лавку, как будто она готова была из-под
меня убежать. Хаген всё понял и обнял меня, ошалевшую, сжал плечи ладонями.
Таков должен быть воин. Тому нечего делать в дружинной избе, кто умеет смеяться
лишь над другими. Я вынудила себя улыбнуться. Надо было предвидеть, что мой
приход в Нета-дун станет любимой шуткой, лучшим поводом для веселья…
Между тем парень с косой подбежал к сидевшему на коне и
запрыгал перед ним, как заяц, попавший в силок. Сын Третьяка, обряженный
воеводой, сперва надувал румяные щёки и отворачивался гордо, потом всё-таки
спешился и ко всеобщей потехе оказался Меховым Штанам по плечо. Тот взмахнул
блестящим топориком и погнал Третьяковича через весь дом. Третьякович прыгнул
на лавку, стал прятаться за девичьими спинами. Я не знала, куда деть глаза. Я с
радостью выскочила бы вон и бежала, не останавливаясь, до самой крепости… если
не далее, в самую чащу лесную. Старый сакс держал меня крепко и ласково и чуть
заметно гладил пальцами по плечу.
Наконец Меховые Штаны прижал сына старейшины спиною к столбу
и отобрал меч, потом вовсе сбил с ног и ступил, торжествуя, обтаявшим сапожком
ему на живот. Сын Третьяка забавно барахтался, ёрзая по полу… Мои волосы точно
поднялись бы дыбом, не будь они плотно стянуты в косу. Вождь не простит
глумотворства. Если бы кто у нас нарядился дядькой-старейшиной и дал себя
повалить… ногою топтать!.. Да что там, я первая ринула бы бесстыжего за ворота:
думай, дурень, кого берёшься дразнить…
Я сидела ни жива ни мертва, хотелось зажмуриться и
отдышаться на чистом морозе, а уж потом идти складывать кузовок… Велета
заливалась бубенчиком и всё дергала мой рукав – смотри, мол. Я смутно подумала,
что она, верно, не всё ещё поняла… но хохот вокруг лишь возрастал. Смеялись
ревнивые гости из-за болот, смеялись могучие кмети, обнявшие нарядных девчонок.
Я осмелилась поднять глаза на воеводу… варяг сгибался от хохота и бил себя по
коленям. Славомир рядом с ним без сил опрокинулся навзничь, лишь приподнимал
иногда голову и тут же снова ронял…
8
Попозже внесли изрядную кадь горячего киселя. Девчонки
принялись разливать, оделять честных гостей. Голуба Третьяковна с поклоном
протянула первую латку отцу. Тот передал её воеводе, вторую взял сам. Я
отряхнула руки и встала – добыть киселька Хагену и Велете. Старик потянул за
подол, усадил обратно на лавку:
– Сядь, прыткая. Не обнесут.
Вождь сказал что-то Голубе, кивнул вроде на нас. Красавица
подошла, ласково улыбнулась старому саксу:
– Отведай, дедушка.
…мать ругала меня, говорила – недобрая, со зла о людях сужу.
Наверное, хорошо знала меня – вот опять примерещилось в ясных глазах молодое,
бесстыжее: на кисель, мол, все едоки…
– Спасибо, славница, – ответил старик. Голуба
протянула другую латку Велете:
– И ты не побрезгуй, краса ненаглядная.
Так скажет лишь неколебимо уверенная в своём превосходстве.
Не знаю, не мне судить насчёт красоты, но она была куда крепче Велеты; небось,
работу всякую знала и уж снежком могла залепить – очей не протрёшь. Велета
негромко поблагодарила, начала есть. Кисель был малиновый, с мёдом – на всю
избу пахло ягодами и поздним летом в лесу.
– Внученьку попотчевать не забудь, – сказал Хаген
Голубе.
Третьяковна меня как будто только заметила, пригляделась. Да
не ко мне! К моему кожаному ремню, каких девки не носят, к сапогам на четыре
пальца больше своих. Она ответила:
– И попотчевала бы, да обидеть боюсь, не умею
звать-величать, то ли добрым молодцем, то ли красной девицею…
Так!.. Я взмокла от обиды и ничего не сказала. Никогда я не
была быстра на язык. Завтра к вечеру, пожалуй, придумаю достойный ответ. Дома
меня всё же трогали редко, знали – могу и нос раскровить. Вразумлять ли дочку
старейшины, с которой, того гляди, наш воевода об руку станет ходить? Где ж
петлял ты, при ком ни один злой рот не раскроется, кому и старейшина с воеводой
не возбранят меня заслонить?..
– Не слушай, Зимушка, – сказала вдруг
Велета. – Глупа она. Ты не слушай.
Третьяковна фыркнула, тряхнула золотой головой и ушла.
Велету облаивать – не меня, тут сердитые руки схватят за шиворот. Киселём меня
всё же не обнесли. Нам с Яруном, наимолодшим, в самый поздний черёд поклонилась
какая-то девка, глядевшая на меня с безжалостным любопытством, как на
двухголовую. Я их с Голубой вкупе не побоялась бы. Я взяла лакомство и
поставила нетронутым сзади себя. Пусть ест, кому охота, а мне не впрок… И
воняет кислятиной.
Ярун, подносивший ложку ко рту, не предал посестры, не
отведал, а я увидела и испугалась, не заплакать бы. Ох, не про мою честь беседы
досветные, хоть дома, хоть тут! Моя воля, ни на одних более не увидят. Разве
силой приволокут.
Хаген взял за плечо, склонился над ухом:
– Проводи домой, дитятко, голова что-то болит.
Я собрала рукоделие и почти не удивилась, когда Ярун и
Велета поднялись следом за нами.
Луны не было, но в небе светили яркие звёзды, и Млечный Путь
расстилался над головами, упираясь одним концом в тёмную крепость, другим – в
косматые сосны за деревней. И что-то дрожало над морем, мерцая волшебным огнём.
Я любила небо и звёзды. Ясные зёрна, брошенные в бездонный
колодезь. Глаза, что пращуров наших видали и правнуков, дай время, увидят. Мне
под звёздами думалось о таком, что пребудет. Не о счастье охотничьем, не о
мозоли на пятке и не о загубленном утром древке стрелы – выпрямляла в горячих
камнях да пережгла… Не могу лучше сказать.
Отголоски покинутого веселья порой достигали ушей, далеко,
без опаски летя в стылом воздухе ночи. Я вспомнила свою недавнюю злость,
красавицу Голубу – и улыбнулась. Я не знаю, случалось ли ей думать о звёздах.
Смертный человек живёт в двух мирах одновременно. Один – это
мир плоти. Другой – мир души, где еда – не одно насыщение, но и причастие,
соединение с другими людьми, клятва верности доброй земле. А состёгнутый пояс
не столько притягивает к телу одежду, сколько хранит в человеке живую добрую
силу, оберегает от нечисти. Раньше мир был един. Тогда Боги жили среди людей, а
люди не умирали. Потом влюбчивый Змей поволок приглянувшуюся Перунову жёнку,
родилась вражда, затворились каждый от каждого, море от суши, земля от небес,
мёртвые от живых… Даже видеть разучились друг дружку. В мире мёртвых слепы
живые, слеп и вышедший из-за черты, только кривому оборотню хорошо в обоих
мирах, затем что у него на каждый мир по руке, по ноге и по глазу…
И лишь ночью, когда небу кажется, что люди уснули и не
подсмотрят, – ушедшее хочет вернуться. Глядят, глядят небесные очи, и
тянется к ним душа человека, вот-вот что-то поймёт…
– Руку зашиб, отроче? – спросил Хаген Яруна на
полдороге домой. Действительно, мой побратим, приотстав, мял сквозь рукав левый
локоть, а старик по привычке слушал шаги. Ярун немедленно догнал нас и начал
отнекиваться, потом, запинаясь, припомнил, как мы катались по полу в доме и как
его, невезучего, угораздило самой косточкой о ребро твёрдой доски:
