Я повела глазами, ища, где бы в этой ухоженной горнице
приткнуть свой замызганный кузовок… Велета с состраданием озирала мои меховые
штаны, с которых уже опадали на чистый пол капли оттаявшей влаги.
– Вечерять позовут… – молвила она
нерешительно. – Ты погоди, я чернавушек кликну… платье тебе подберём какое
ни есть…
Я не знаю, бросилась мне кровь к щекам или нет. Славная
девочка определённо решила, что я учёна была только метать топоры, что меня, из
лесу пришедшую, надо будет учить вдевать нитку в иголку… если не ложку в руке
держать…
Я торопливо склонилась над кузовом, скрыв от Велеты, какой
он был страшный внутри, черным-чёрный от ягод, грибов и просто от времени.
Размотала холстину и бросила на сундук два вышитых платья. Те самые.
– О-ой… – задохнулась Велета. Подхватила светец,
стала рассматривать. Я вдруг взволновалась и тоже как будто впервые, с ревнивым
вниманием впилась глазами в собственную работу. Велета отряхивала и гладила то
одну, то другую крашеную рубаху, расстилала пёстрые понёвы, расправляла
пушистые кисточки поясков, а я только видела где кривоватый стежок, где
разошедшийся узел, да и узор был невнятным, пустым, рождённым без выдумки и
настоящей любви…
Велета подняла наконец голову:
– Это кто тебе такую радость спроворил?
Я отвернулась и буркнула, пряча досаду:
– Макошь ткала, пока я на полатях спала.
Велета потянула меня за рукав:
– Макошь есть ваша великая Богиня, я знаю. Она любит
искусниц… Ты научишь меня так вышивать?
3
Кмети рассаживались на дубовых скамьях. Вождь оглядел стол и
разломил хлеб, начиная вечерю. Всё как в роду, где меньшие смирно ждут, пока
возьмёт ложку отец. Чему удивляться! Род будет всегда. Всегда будут сыновья и
отцы, хотя бы звали их кметями и воеводой. Или как-то ещё.
А позади верхнего стола была в стене узкая дверь, и её с
обеих сторон стерегли непреклонные лики Богов. Были они чем-то схожи с самим
воеводой, наверное, он их привёз из Варяжской земли, из прежнего дома. Мы
знали, на его родине старшим Богом был Святовит, зорко глядевший на все четыре
стороны света. Однако кмети-варяги чтили того же Перуна, что кмети-словене. И
это его священная храмина сокрывалась за спиной воеводы, и воевода хранил её
крепче всех вкупе грозных личин. А звалось святилище диковинным именем –
неметон…
Мы, молодшая чадь, расторопно сновали за спинами, наполняли
рога, подавали мясо и хлеб. Вот она, служба отроческая, желанная!.. Что же:
браного полотна с наскоку не выткешь, учись сперва на рогожке…
Ярун оказался поблизости от меня, потому что наши наставники
сидели рядом с вождём.
В гриднице совсем не было женщин – я да Велета. Я всё
поглядывала на неё и дивилась. Её-то, нежную, что увело с беззаботных девичьих
посиделок, пировать усадило меж бородатых мужей?.. Вот обратилась к старому
Хагену, передала мисочку со сметаной. Вот Славомир толкнул её в бок, хитрым
глазом повёл на запыхавшегося Яруна – Велета прыснула в кулачок… Брат-ровесник,
способный вовлечь несмышлёную в мальчишескую забаву, повести в лес за мёдом, не
вспомнив про жестоко жалящих пчёл. Потом она повернулась к Мстивою. По летам он
мог быть ей отцом. И смотрел, как отец на единственное дитя, порождённое,
выношенное, вскормленное, – и не догадай судьба потерять… Мне казалось, я
вот-вот что-то пойму, но тут Хаген позвал:
– Сядь, дитятко. Будет уж бегать, да и проголодалась
поди.
Я решила: расслышал урчание в моём животе и пожалел
несчастную девку. Яруна небось никто не жалел, взялся за гуж – тяни, пришёл
служить в отроках, ну и служи. Ещё я испугалась, не загордился бы кто, не
погнал из-за стола… откуда знать, может, Хаген испытывал, знаю ли обхождение,
чту ли старшинство… Я перелезла через скамью. Осторожно взяла хлеба, взяла
жареной вепревины. Разрезала луковку. Начала есть.
– Ну вот!.. – неожиданно засмеялся старик. –
Теперь ты совсем наша, теперь тебя даже Бренн не прогонит. Слышишь, Бренн?
Вождь посмотрел на нас мельком и ничего не сказал, а я с
испугу закашляла, подавившись куском. Я поняла, что премудрый дед меня спас.
Даже дух, вылетевший из тела, ещё может вернуться, пока не
вкусит пищи в Кромешной Стране: лишь тогда он по-настоящему принадлежит ей. Я
села с воинами за стол и отведала хлеба. Теперь мне осмелятся показать путь,
только если я совершу что-нибудь страшное, стыдное… запятнаю великим бесчестьем
саму себя и дружину!
Кмети вокруг пили и ели невозмутимо. Экая важность девка,
чтобы из-за неё всё забывать. Ели – ни дать ни взять как у нас после дня на
корчёвке. Не поднимутся, пока стоит на столе пища и живот не отказывается
принимать. Я задумалась: неужто они тоже вскакивали чуть свет доить мычащих
коров, тянуть из речной глуби самоловы-мерёжи? Нет. Они правили только своё
ремесло и ели, знать, впрок, припасали силу к летним походам…
Широкие окна гридницы были забраны на зиму красивыми резными
досками. Очага в хоромине не теплили – сидели в шубах и шапках, грелись питьём.
Славомиру был по душе красноватый густой мёд, который усердно подливал ему мой
побратим. Он пригубил его не однажды и стал было шумен, но встретился глазами с
вождём и сразу затих, даже нахмурился, отложил рог. Мстивоя слушались
беспрекословно. Иногда даже прежде, чем он что-нибудь говорил.
Я решилась вновь посмотреть на Велету… Она давно кончила
есть и вертела в руках зеленоватую стеклянную чашу. Всё равно в поход её не
возьмут. Да она и не попросится.
Я метила в воины, но девичье неистребимо сидело внутри. Я
сравнила себя с Велетой и ужаснулась обжорству. Поспешно догрызла кусок и не
потянулась за новым.
– Плохо ешь, внученька, – сказал немедленно
Хаген. – Что так?
Сколь внятны были ему малые приметы и шорохи, таящиеся от
зрячих.
– Да так… – буркнула я смущённо. – Хватит уж,
сыта…
– Налегай крепче, – посоветовал старец. И добавил
с усмешкой: – У Бренна пищами не утолстеешь.
Близко к вождю сидели степенные седоусые кмети: старградские
вагиры, вышедшие из-за моря, и наши словене – поровну. Против меня оказался как
раз один из таких, обветренный, муж, которому я сгодилась бы в дочки. Звали его
Плотица. Он был у нас летом и теперь смотрел с незлым любопытством, теплившимся
в маленьких зорких глазах. Он подмигнул мне, когда я отважилась поднять взгляд.
Правая нога у Плотицы была деревянная от самой середины бедра. Когда он стоял,
подбоченившись, во дворе или у корабельного борта, – увечья нельзя было
заподозрить; неведомый мастер гораздо вытесал ногу и спрятал её в хороший
сапог. Шагая, Плотица сильно хромал, когда же садился – негнущаяся нога смешно
торчала вперёд. Поговаривали, однако, будто немногие одолевали его в поединке,
с мечом или без меча. Он ходил кормщиком на корабле воеводы – вождь берёг
верную лодью и мало кому позволял брать в руки правило. Плотице он верил без
разговора.
