Она хотела о чём-то спросить, но глянула в лицо и
отступилась. Я поклонилась ей, потом отцу и младшим братьям Яруна, вязавшим
сеть по ту сторону очага. Мать всем здесь распоряжалась, мужчины редко
перечили. Так было раньше у нас, так поныне велось во всех весских родах.
Иногда я завидовала, но потом вспоминала о весинке, утопившейся накануне
собственной свадьбы. Славным охотником был жених и к тому же владел даром
вещего слова… но вот не полюбила и сердца своего не предала. Смерть предпочла
сытой жизни с немилым… Ярун мне сказывал, как Линду, его отец, долго обхаживал
будущую свекровь, без счёта дел переделал, без числа подарков поднёс. И
добился-таки, что словенская девка пошла за него, родила сыновей… был ли у неё
Тот, кого она всегда ждала?
Мальчишки мигом стащили с меня меховой полушубок, усадили к
огню. Я хотела сказать, что пришла к Яруну, но не сказала – как села, так и
уснула с горячей чашкой в руке.
Уснула – сказано плохо. Я то погружалась в тёплое молоко, то
вскидывалась в ужасе – мерещилось, будто проспала урочный, условленный час и
ничего уже не поправить. Мне потом говорили, я открывала глаза и лепетала
бессвязно. Сама я не помню. Правду сказать, добрым людям было чего испугаться.
Они уже начали думать, не случилось ли у нас какого чёрного худа. Потом
догадались посмотреть мой кузовок и смекнули, в чём дело.
Ярун ввалился в дверь весёлый и шумный и с полными салазками
рыбы. Я смутно обрадовалась ему и тут же канула в настоящий глубокий сон.
Только почувствовала, как он на руках перенёс меня в уголок и заботливо уложил,
накрыв одеялом.
Он разбудил меня поутру. Подобрался ползком, погладил по
щеке. Я проснулась, всё вспомнила и разревелась. Ярун щекотал меня мягкой
бородкой, нашёптывал ласковые слова. И наконец я собралась с духом и рассказала
ему, как дядька надумал отдать меня за Соболька. Рассказала о поманивших меня
речах Славомира, за которыми я ударилась из дому, как за неверным эхом в лесу…
– Вон оно как, – протянул Ярун, выслушав мою
повесть. И я поняла, что не ошиблась, притекши к нему за подмогой. Он сказал:
– А я у матери тогда ещё отпросился. Возьмёшь, что ли,
с собой?
Люди сказывали, в стародавние времена молодые ребята
женились на собственных сёстрах, радея пуще всего о крепости рода. Иное дело
теперь: непременно везли невест из чужой – за лесом, за топью – деревни, если
не из соседнего племени. Ветхие деды долго трясли белыми бородами, ругая
беззаконные времена. Не только ведь девок – искусниц, разумниц, славных
хозяюшек – стали на сторону отдавать. То тут, то там и всё чаще парни-охотники,
гордость семьи, челом били мир посмотреть, себя показать на стороне. И попробуй
такого решительного не отпусти. Не в погреб же замыкать ключами тяжёлыми. И
шли, прибивались к ватагам отчаянных вождей, ставивших городки по озёрам, по
торговым путям, у порогов судоходной реки. А если наведывался в селение сам
такой вождь вроде Мстивоя Ломаного – вовсе напасть!..
Мать Яруна заплакала, когда утром её старшенький снова завёл
речи про Нета-дун и варягов. Она-то надеялась, что полгода времени и Славомиров
кулак повытрясли из него дурь… Ан не сбылось.
– Я на лодье летом приеду, – ластился
надёжа-сынок. – Гостинчиков привезу…
Я помалкивала, не встревая. Я думаю, добрая женщина и так
сожалела, что я накануне не заплутала в лесу, не потеряла дороги – явилась
прямёхонько в дом, налетела сманивать ненаглядного. Да, провожали Яруна совсем
не так, как меня. У меня засвербило в носу, когда мать стала спрашивать, кто
прогонит теперь шатуна и лютого волка, кто вспашет пожогу, кто соберёт
убежавших в лесную чащу коров? Раньше, мол, отец мог, да состарился… – тут
я покосилась на румяного русобородого крепыша, – младшенькие малы ещё, а
она, бедная, совсем скоро ослепнет, глаза ясные выплачет…
Ярун слушал смиренно, опустив буйную голову. Вряд ли мать в
самом деле пыталась усовестить его напоследок. Прощальные речи для весина – что
для нас вышитое полотенце, которым веют вслед уходящим: пусть гладким полотном
стелется дорога, пусть спасёт путника любовь оставшихся дома… Вот так, и хороша
б я была, начни я встревать.
Мать Яруна сама собрала нам в дорогу лепёшек, замороженных
хитро: подержишь немного на палочке над углями костра – и будут как из печи.
Сама приготовила во дворе наши лыжи и вдруг, встав на цыпочки, совсем
по-словенски обняла нас обоих за крепкие шеи.
– Зимушка, – выговорила она, – спасибо тебе:
не один пойдёт сыночек мой несмышлёный… Будь же ему ласковой посестрицею, а он
тебе – побратимом…
Сама сняла с его пояса двух бронзовых уточек и передала мне.
Ярун расплылся в довольной улыбке и крепко хлопнул меня между лопаток:
сестрёнка. Я чуть промедлила от неожиданности, потом разыскала блестящий, о
четырёх загнутых лучах, солнечный крест и вручила Яруну. Теперь в его доме меня
будут встречать как кровную дочь. И Ярун шагнёт в мою избу и сядет к столу без
приглашения – сын! А пойдут свои дети – и тоже будут роднёй, и если случится
меж ними любовь, так разве что братская.
…Был у меня, правду молвить, ещё оберег, только не женский –
знамя Перуна, громовое колесо… Но то память дедушкина, я её носила у тела. Я её
не отдам. Никому. Даже и брату.
Отец Яруна и младшие между тем толпились возле, и каждый
таил за спиной прощальный подарок. Увидев, что совершилось над нами, мальчишки
пустились в дом: мелюзга вприпрыжку, подростки по-взрослому вразвалочку.
Вернулись и одарили нас поровну. Нет, как бы ни плакала мать, она и без
первенца оставалась что за стеной. Самому старшему далеко ещё было до
жениховства, но ни один не боялся заночевать в зимнем лесу. Ярун обнял отца,
поклонился матери в землю. Потрепал по меховым шапчонкам братишек. Строго
прикрикнул на лаек, вертевшихся и визжавших у ног… И пошли мы с ним со двора.
Псы чуяли разлуку, их не обманешь. Они долго бежали за нами
по утреннему скрипучему снегу, заскакивали вперёд, глядели в глаза. Ярун
пробовал уговаривать, потом сел на корточки и каждого расцеловал. Выпрямился и
рявкнул на неслухов уже во всё горло. И отвернулся, скрывая дрогнувшее лицо,
проводя вышитой рукавицей по запорошенным снежной пылью глазам… Прощай, дом
родной, прощайте и вы, колокольчики знакомого леса!
Баснь вторая. Гнездо-городок
1
Опытные люди сказывают: морской переход – это путь корабля
за полсуток под парусом в лёгкий летний денёк. Или на вёслах, когда гребцы
сидят по одному и не шибко торопятся. Измерять путь в морских переходах – почти
то же самое, что в шагах или ещё в стрелищах. У одного ходока шаг широкий, у
другого короче. У одного стрелка лук тугой, у другого помягче. А всё равно
скажи хоть кому: два полёта стрелы! – поймёт, не запутается. Так и для
мореплавателя морской переход.
Сознаться по совести, в начале пути я всё время чего-то
ждала. Я знала – именно отсюда, с полудня, явились когда-то прадеды прадедов, а
далеко-далеко стояли могучие города и шла своя жизнь куда гуще и расторопнее
нашей. Что сделаешь! Слишком привыкла всё мерить меркой нашего рода. Саму Землю
помимо воли мыслила кругом в несколько дней пути, посередине которого горел
знакомый очаг и стояла Злая Берёза… Минуешь невидимую черту и как раз угодишь
прямо в незнаемое – как по снежной равнине в пасмурный день, когда не видно
следов и нельзя разобрать, доколе длится земная твердь и где уже небо!.. Оттого
мнилось, не к людям идём – прочь от людей, и мерещилась за каждым холмом лешая
изба одноглазой праматери, с незапамятных пор хранящей грань между мирами
умерших и живых…
