А Бриану никто не любит.
– Не знаю, – говорит Люк.
Мне кажется, или он действительно не сводит глаз с моих губ? Может, у меня что-то к помаде прилипло? Или – о боже! – у меня покрасились зубы от вина?
– Это очень серьезный, рискованный шаг, который может изменить всю жизнь, – задумчиво произносит Люк.
– Иногда, – говорю я, и сама не свожу глаз с его губ. Его зубы, кстати, совсем не покрасились, – приходится сильно рисковать, если мы хотим понять, кто мы такие на самом деле и зачем родились на свет. Вот, например, как я – бросила все, села на поезд и приехала во Францию, вместо того чтобы сидеть в Англии.
Так, он определенно наклоняется ко мне. Он наклоняется ко мне! Что бы это значило? Неужели он хочет поцеловать меня? С какой стати ему целовать меня, когда у него есть прекраснейшая в мире девушка, которая к тому же лежит полуобнаженная у бассейна.
Нельзя позволять ему целовать себя. Даже если он захочет. Потому что это будет неправильно. Он же занят!
К тому же я уверена, у меня все еще неприятный привкус во рту от вина.
– А риск того стоил? – спрашивает он.
Я не могу отвести взгляд от его губ, которые все ближе и ближе к моим.
– Абсолютно, – говорю я и закрываю глаза.
Он собирается меня поцеловать. Он собирается поцеловать меня! О, нет! О, да!
Первой против опасностей кринолина (а также против негигиеничности юбок, которые мели подолом по полу) выступила американка по имени Амелия Блумер. Она призывала женщин носить так называемые «блумеры» – мешковатого вида штанишки, надеваемые под юбки длиной до колена. Такие юбки в наши дни никто не назвал бы нескромными. Викторианцы, однако, очень возражали против того, чтобы женщины носили штанишки, и их постигла та же участь, что и клубные пиджаки.
История моды. Дипломная работа Элизабет Николс
16
Влюбленный, не совершающий опрометчивых поступков, – и не влюбленный вовсе. Осмотрительность и страсть – противоположные по сути понятия.
Томас Харди (1840–1928), английский прозаик и поэт
– Жан-Люк?
Погоди-ка. Кто это сказал?
– Жан-Люк?
Я распахиваю глаза. Люк уже вскочил и метнулся к двери чердака.
– Я здесь, – кричит он вниз, перегнувшись через перила узкой лестницы, ведущей на третий этаж.
Что случилось? Еще минуту назад он готов был поцеловать меня…
– Тебе лучше спуститься. – Голос Доминик звучит чопорно. – Только что приехала твоя мать.
– Черт, – шипит Люк, но так, чтобы Доминик не слышала. Ей он кричит:
– Хорошо, сейчас спускаюсь.
Он оборачивается ко мне. Я так и сижу на крышке сундука, и шелк вечернего платья Живанши стекает у меня с колен. Такое чувство, что у меня что-то отобрали. Может, сердце?
Но это смешно. Я же и не хотела, чтобы он меня целовал. Не хотела. Даже если он и собирался. А он не собирался.
– Надо идти, – говорит Люк, – если, конечно, ты не хочешь остаться тут еще немного. Можешь брать тут все, что понравится…
Кроме того единственного, что, как я начинаю понимать, мне нужно больше всего.
Я встала. Удивительно, ноги все еще держат меня.
– Нет, я не могу.
Но вечернее платье я так и не выпускаю из рук. Люк это подмечает и понимающе улыбается.
– Разве что вот это, – говорю я и виновато смотрю на платье. – Может, получится восстановить его…
– Конечно, – отвечает Люк, старательно пряча улыбку. Он смеется надо мной. Но мне наплевать. Зато у нас есть еще один общий секрет. Скоро у меня с Люком де Вильером будет больше секретов, чем с кем бы то ни было.
И вообще, из-за «Лиззи бродкаст систем» у меня ни с кем нет общих секретов. Над этим определенно надо поработать.
Вслед за Люком я спускаюсь по лестнице. Внизу нас поджидает Доминик. Она уже переоделась в кремовое, очень современное льняное платье с открытыми плечами. В нем ее талия кажется совсем тоненькой. На ногах у нее, как я успеваю заметить, шлепанцы с пошло острыми носами.
– Хм, – говорит она, заметив меня, – ты, как вижу, удостоилась полной экскурсии, Лиззи?
– Люк и его отец подошли к этому со всей тщательностью, – говорю я, стараясь скрыть чувство вины. Хотя с какой стати мне чувствовать себя виноватой? Ничего не произошло. Ничего и не должно было произойти.
Наверное.
– Да уж, не сомневаюсь, – скучающим тоном отзывается Доминик. Потом она критично осматривает Люка. – Только посмотри на себя! Ты же весь в пыли. Ты не можешь встречать свою мать в таком виде. Иди переоденься.
Если Люку и не нравится, когда им так командуют, то он этого не показывает. Он просто спускается дальше, крикнув через плечо:
– Скажи маме, что я буду через минуту.
Я же отправляюсь в свою комнату, намереваясь припрятать вечернее платье, пока не найду лимон или лучше винный камень. В прошлом мне удавалось выводить пятна ржавчины и тем и другим.
Но не успеваю я и шагу ступить, как Доминик останавливает меня.
– Что это у тебя там такое? – спрашивает она.
– Это? Всего лишь старое платье. – Я разворачиваю и показываю ей. – Я нашла его на чердаке. Жаль, что оно все в ржавчине. Может, удастся отстирать его.
Доминик критически осматривает платье. Вряд ли она распознала в нем бесценный образчик моды, во всяком случае, по ней не видно.
– По-моему, оно очень старое, – говорит она.
– Не такое уж старое. Годов шестидесятых. Может, начала семидесятых.
Доминик морщит носик.
– От него воняет.
– Оно же лежало на чердаке, а там все заплесневело. Попробую замочить его, может, пятна отойдут. Запах тоже должен исчезнуть.
Доминик тянется пощупать шелк. И тут ей попадается на глаза ярлык.
О-хо-хо… Она его увидела.
Но вопреки моим ожиданиям, она не вскрикивает от удивления. Наверное потому, что прекрасно владеет собой.
– Ты хорошо шьешь? – задумчиво спрашивает она. – Кажется, твоя подруга что-то говорила на этот счет…
– Да не то чтобы хорошо, так, немного, – скромничаю я.
– Если бы ты отрезала вот здесь, – говорит Доминик, показывая на платье, где именно. Если отрезать там – оно будет чуть выше колен, то получилось бы неплохое платье для коктейлей. Придется, конечно, перекрасить его в черное. А то, на мой взгляд, больно на вечернее платье похоже.
– Это и есть вечернее платье. И я уверена, оно кому-то принадлежит. Я просто собираюсь восстановить платье. Владелице, думаю, будет приятно получить его назад.
