О Братиле я успел уже позабыть. А он вдруг появился из-за
моего плеча – да и пошёл себе прямо вперёд, попросту отодвинув рукой кого-то из
нападавших. Я и не понял сперва, куда это он шёл. Но потом увидел: поранившаяся
девчонка стояла на коленях в колкой стерне, сжимая больную руку здоровой.
Из-под её пальцев, из-под наспех наложенной повязки бежал алый ручеёк.
Две женщины хлопотали около неё, готовя жгут. Братила
отстранил и их. Опустился наземь рядом с девчонкой. Взял её руку в свою и
принялся разматывать повязку.
Я со стуком вдвинул меч в ножны: он не пригодится мне
сегодня. Жнецы по одному покидали сдвинувшийся было круг и уходили смотреть.
Пошёл и я: мне было почти досадно, что так и не довелось их проучить.
Веснушчатая девка была одета не лучше самого Братилы:
рубашонка – заплата на заплате, ноги вовсе босые. Русая коса растрепалась, в
глазах – страх.
– Уймись, руда непослушная, – гладя кровоточившую
руку, тихо проговорил Братила. – Тебе приказываю: уймись…
Тут-то ахнули разом все, кто смотрел. Алый ручеёк поредел на
глазах! Девчонка закусила губу: не припомню, чтобы кто смотрел на меня, как она
в тот миг на Братилу. А он продолжал по-прежнему тихо:
– Два брата камень секут. Две сестры в двери глядят.
Две старухи в воротах стоят. Ты, бабка, воротись, а ты, кровь, утолись. Ты,
сестра, отворотись, а ты, кровь, уймись! Ты, брат, смирись, а ты, кровь,
запрись! А будь слово моё крепко!..
Кровь совсем перестала течь. Братила бережно отёр руку и
снова перевязал. И девка тут же испуганным зайчонком кинулась прочь, забыв даже
поблагодарить. Братила улыбнулся вслед своей виноватой улыбкой. Она всё-таки
кончит жать самой последней, и кто-нибудь из парней срежет последний сноп,
метко запустив серпом. Свяжут страшное чучело Волка и отдадут его ей…
– Уж ты, батюшка ведун, не серчай на нас,
непутёвых, – согнулся перед Братилой тот, кого едва не поклевал мой
Морозка. – Обознались…
У него на серебряной бляхе богатого ремня красовался ведомый
мне знак: прыгающая рысь. Так метили своё добро кременецкие князья. Стало быть,
я почти пришёл…
– Не побрезгуй хлебом-солью, господине, –
кланяясь, продолжал жнец. У него был крутой возлысый лоб и глаза охотящегося
лиса. – Остался бы, пожил у нас…
Вот и расстался я с Братилой: не жаль. Вызнать бы ещё только,
какая тут ближняя дорога в Кременец… Морозка снова крикнул, переступил на
плече, жёсткие перья коснулись моих волос. Братила оглянулся на меня – я это
почувствовал – и сказал:
– Да не один я тут, добрый хозяин.
Ох и не привык же я ходить за кем-то в меньших товарищах!
Единственно за князем, но то разговор особый! Я рывком повернулся к Братиле… но
встретил его удивлённые чистые глаза, и ярость во мне погасла. Сразу. Как и не
бывало её. Братила в мыслях не держал чинить мне обиду. Просто хотел, как поучают
старые люди, отплатить добром за добро…
А в остальном деревня Печище ничем меня не удивила. Я их,
таких, не две и не три повидал ещё дома, в Ладоге, когда Вадим Хоробрый ходил с
нами по дань. Только у нас жила всё больше ижора да весь. Там почти не сеяли
хлеба, лесной народ кормился тем, что давали озёра да зелёная чаща. Дома у них
держались на срединных столбах, укрывались крышами из корья, огораживались
заборами из косых жердей, не всякому волку перескочить. Здесь же обитало
словенское племя: добрые рубленые избы в ряд стояли по высокому берегу речки.
Много, целых восемь дворов. Большая деревня, богатая. Любо остановить глаз.
От леса её отделяли старопахотные поля, давно уже
превратившиеся из кормильцев в сторожей: не подойдет незамеченным ни зверь, ни
человек. А поодаль дымила труженица-кузня, и звонко разносились в предвечерней
тиши мерные удары ковадла.
Я шёл следом за старейшиной и Братилой и думал о том, что
он, Братила, кажется, поступил со мной добрее, чем я с ним. А впрочем, не всё
ли равно…
2
Вот уже несколько дней мы жили в доме старейшины. Другие
сельчане звали его чаще не по имени, а по прозвищу: Лас. Имя ведь дают при
рождении, ещё не ведая, каким вырастет дитя. А вот прозвище надевают, точно
гривну на шею – за дела. И бывает, что прирастает такая гривна к человеку
крепче собственной кожи: так и тут. Старейшина вправду был ласков и угождал нам
с Братилой, чем мог. Но достаточно было посмотреть, как жилось у него рабам!..
Я и смотрел. И, как водится, мотал себе на ус.
Морозка, ловчая птица, в своём деле равных не ведал. Любо
было глядеть, как он уходил с руки ввысь, в синее небо. Будто в дом отеческий
после долгой разлуки. И как, настигнув добычу, без промаха бил железными
когтями. И спешил вернуться ко мне, ожидая – похвалит ли хозяин?
Я часто отправлялся с ним то в поле, то в лес, и мы никогда
не возвращались пустыми. Вот и в тот раз я нёс на ремешке двух селезней,
беспомощно свесивших радужные шейки. Ласовы чернавки ощиплют их да и бросят в
кипящий горшок.
В тот день я встретил дикого тура… Вот уж не знаю, кто из
нас больше удивился неожиданной встрече: я или этот громадный чёрный бык с
белой полосой вдоль хребта. Мы столкнулись нос к носу на звериной тропе, в
зарослях орешника, отягощённого грузом ещё не созревшего урожая. Я увидел тура
и остановился, замерев. Замер и он.
Он был так близко, что я ощущал запах его шерсти. Я видел
глаза, близоруко рассматривавшие меня из-под длинных ресниц. И широкие ноздри,
напряжённо вбиравшие воздух. И огромные, грозно вытянутые рога, способные
опрокинуть медведя и распороть брюхо коню. Это был лесной князь! Никто не
осмеливался встать у него на пути. Только во всем подобный ему самому. Но это
будет позже – по осени, когда на дубах вызреют жёлуди и начнётся великая пора
турьей любви…
При мне не было ни коня, ни копья. Я стоял не двигаясь и
ждал. Но зверь так и не бросился на меня. Очень медленно он поднял тяжёлую
голову, повернулся и пошёл прочь.
Он уходил доверчиво и гордо. Он признал меня равным себе. И
нам с ним нечего было делить в этом лесу. Он очень не хотел открывать мне свою
хромоту, чтобы я не посчитал его уход отступлением. Но мы оба были старыми
воинами, и я разглядел свежие шрамы у него на бедре.
Мне случалось охотиться на туров, когда их поднимали в чаще
княжеские выжлецы. Я видел, как могучие быки прогоняли прочь робких туриц и
одни встречали погоню, бесстрашно и яростно принимая свой последний бой. Видел
их и мёртвыми – павшими достойно… Но я понял, что лишь нынче мне выпало узреть
лесного бойца в его настоящем обличье. Величественным и спокойным, исполненным
той мощи, которую мало чести пускать в дело по пустякам. Истинным князем, что
сидит в своей гриднице меж бояр, опершись о меч, вложенный в ножны…
Я подождал, пока он скроется из виду. Следовало уйти и мне:
такой уж получилась наша с ним клятва, данная без слов. Но в моей суме лежала
добрая краюха: тур, принюхиваясь, должен был учуять не только железо, но и
хлеб.
