Да вот говорить о личности именно Воскресенска не с руки: мы ее не знаем. Хотя наверняка примечательные личности были в этой деревне, как и в других, но процвесть им по тем или иным причинам не удалось, и мы почти ничего о них не ведаем. Здесь как будто стена.
А солнце снова прошло сквозь облачную стену, свет его потек на травы, липы и старые яблони, и королек спокойно раскрыл крылья. Я тут же принялся снимать отпечатки этой книги. Сперва лихорадочно, потом, видя, что солнце не закутывается в чадру, спокойнее, точнее. Королек, сидел, не шелохнувшись, принимал на свои крылья новые солнечные письмена, рассказать о которых только и умел Хлебников. Наверное, поэтому еще я и не фотографировал разворот крыльев сверху, стараясь уловить лишь абрис. Фотография хороша как намек, как фрагмент, дополнение общей картины.
Солнце все светило, и я перестал щелкать затвором. Безмерная тишина осеннего сада вновь затопила все… Но, как всегда, спокойствие здесь вещь обманчивая. Совсем неподалеку вдруг послышалось бархатное гудение автомобиля и сразу же хлопанье дверей. Хорошие внедорожники – а только они и могут здесь проехать – прокрадываются почти бесшумно по лесу. Не раз в этом убеждался. Скорее всего, это охотники. Сезон открыт. Я накинул чехол на фотоаппарат, надел рюкзак, положил штатив на плечо и двинулся дальше. С людьми мне не хотелось встречаться. Не за этим уезжаешь из города. Уже на выходе из леса услышал стрельбу. Каждому свое. Моя охота сегодня была, кажется, удачной. В камере я уносил образ сада, на языке тлели слова, а на сердце… на сердце было неясно.
Перебежчик
Вообще-то с фотоаппаратом я побывал здесь уже летом. Обстоятельства – хотя и не вспомнишь, какие именно – не позволили мне застать весну врасплох. Лучше сказать, весна застала меня врасплох. Генри Торо говорил, что судить о себе, своих годах, здоровье надо по весне: как ты ей отзываешься? Отвечаю: со скрипом. Наверное, именно это да еще плохая погода и обернулись обстоятельствами. Уже не раз я жалел, что аппарат для светописи появился у меня так поздно. Раньше мне проще было таскать тяжелый рюкзак, байдарку. И отправляться в плавание вверх по реке. Или приезжать на одну ночь на велосипеде и следить за пасущимися кабанами, встречать рассвет на горе. В этих местах я проводил иногда недели. Устраивал склад на ручье. И потом возвращался туда, чтобы пополнить запас продуктов и обменять книгу. Да, в клети, сколоченной из ольховых жердей, в непролазной чащобе крапивы и осоки, тростника вместе с запасами крупы, сухарей, сгущенки, изюма, орехов, чая и кофе, рыбных консервов, паштета, консервированного борща хранились несколько книг. Походная библиотечка. Это были справочники по астрономии, биологии, полевые определители растений, насекомых и птиц. И один сборник древней поэзии «Да услышат меня земля и небо», гимны и заклинания Ригведы. Праславянский мир слышен в этих песнях, и склоны местности, березняки и осинники им отзываются, – таков итог полевых испытаний.
Правда, склад был кем-то обнаружен и разорен. Хорошо, что уже на исходе лета, так что вору достались лишь банки с борщом и капустой, брезентовая палатка без дна и сухари. Сухари он бросил, на радость мышам и синицам, остальное забрал. Склад был надежно спрятан, в укромном месте, на берегу Волчьего ручья. Возможно, обнаружила его охотничья собака. Рассказывал я о нем лишь одному постороннему человеку, косарю на Васильевских родниках, но не думаю, что это был он. С момента нашей встречи минул почти месяц. Трудно предположить, что целый месяц он искал. У Генри Торо за два года жизни в хижине, которую он часто оставлял, отправляясь на прогулки в город, разумеется, незапертой пропала лишь книга, это был Гомер, «Илиада». Торо предполагает, что прихватил ее почитать один солдат. Ну да, что же еще читать солдатам. Опыт уолденского отшельника, конечно, меня вдохновлял. Но следовать его примеру я поостерегся. Строить хижину здесь было бы опрометчиво. Хотя, бывало, дней десять я не встречал ни одного человека. Но хижину рано или поздно обнаружили бы. Нет, я предпочитал кочевать с ручья на ручей, с родника на родник, благо родники бьют в разных точках местности, всего одиннадцать, думаю, это немало. Укрытием от дождя мне служила палатка. Жизнь на разных стоянках интереснее. У каждого места свой характер. За долгие годы определились лучшие стоянки, их не так много: под Дубом на острове между двух ручьев, на Роднике, в Белкине, в Славажском Николе и на Днепре, за Рыжим ручьем. С весны до осени я мог бывать там, исключая зиму. За один день мне не составляло труда дважды сходить на Утреннюю гору с острова, причем второй раз – с рюкзаком; подняться на Васильевские высоты за яблоками, там над долиной есть яблоня отличного сорта – аркад (когда я впервые услышал на базаре это название, то подумал, что торговец съел окончание), или сбегать с Днепра на Родник, если ручей пересох (из Днепра воды не попьешь, это тебе не кристально чистый Уолден, выше по течению деревни с коровниками-свинарниками, города). Словом, лесная жизнь давалась много легче, чем сейчас. И в аптечке у меня были только бинт и йод.
Но оставим стенания.
С недельным запасом продуктов, палаткой, спальником, фотоаппаратом и штативом я ушел в лес в начале июня. Дотащился по жаре до ручья, перешел его, поднялся на мой берег, увидел старую стоянку, дуб, и только успел поставить палатку и поесть, как хлынул дождь. Пережидая дождь, сделал первую запись в тетрадке (привычка есть привычка) о том, что планы у меня грандиозные, но главное – изобразить остров. Написал и тут же поправился: поймать изображение. Эта поправка всегда в уме. Фотограф ничего не изображает, он только ловит мгновения, как энтомолог бабочек сачком. Весь мир у него бабочка. Хотя он может и поворачивать этот мир. Это-то и смущает. И как раз подобный момент стал для меня поворотным.
Началось все с подарка дочери.
Я пребывал в полосе депрессии. Издательства не отвечали на мои запросы, аннотации, отрывки. Облегчение приносила переписка с одним литератором, таким же маргиналом и вечным солдатом. Он вроде бы «отошел от дел».
Хотелось и мне побороть проклятую привычку лепить буковку к буковке.
Даже чтение труда Тойнби «Постижение истории» настраивало меня на соответствующий лад. Он рассуждает о засухе как вызове, ответом на который становится возникновение цивилизаций: «Общины охотников и собирателей афразийских саванн, не изменив в ответ на вызов ни своего местообитания, ни своего образа жизни, поплатились за это полным вымиранием. Но те, которые изменили свой образ жизни, превратившись из охотников в пастухов, искусно ведущих свои стада по сезонному маршруту миграции, стали кочевниками Афразийской степи. Те же общины, что не переменили своего образа жизни, но, следуя за циклонным поясом, движущимся на север, оказались помимо своей воли перед другим вызовом – вызовом северного холода, – и сумели дать ответ; между тем общины, ушедшие от засухи на юг в пояс муссонов, попали под усыпляющее влияние тропического климата. Наконец, были общины, которые ответили на вызов засухи изменением родины и образа жизни, и эта редкая двойная реакция означала динамический акт, который из исчезающих примитивных обществ Афразийской степи породил древнеегипетскую и шумерскую цивилизации».
