Порой мне казалось, что и я исполняю какое-то поручение, временами сам себе я представлялся неким чиновником, инспектором, ведущим расследование о семьдесят третьей земле.
У древних китайцев существовал перечень счастливых земель. Счастливыми они стали оттого, что там жил в свое время мудрец, мифический персонаж или поэт. Таких земель насчитывалось ровно семьдесят две. Вот образец описания одной из таких земель: «Земля сорок седьмая. Гора Хуцишань. Находится в губернаторстве Цзянчжоу, в уезде Пэнцзэсянь. Здесь жил в уединении Господин из-под Пяти ив». Гора реальная и Господин из-под Пяти ив был вполне земной человек. Это поэт Тао Юаньмин.
Мы с друзьями давно подозревали, что семьдесят третья земля лежит на остановке пригородного поезда «Триста сорок девятый километр», вернее, там она начинается.
Правда, не могли взять в толк, каким поэтом процвела эта земля. Все надежды были на Меркурия. Не поэт, но воин, спасший град от монголо-татар – вот как раз где-то недалеко от остановки, возле болота, через которые был проложен мост, и ближняя деревня так до сих пор и называется: Долгомостье… Пусть его железные лапти-сандалии, хранящиеся в соборе, и слишком необычны, как чудны и прочие подробности: богатырская силища, возвращение к стенам Смоленска без головы, благоухание на погребении и дальнейшее исчезновение без следов. Нет, сандалии-то остались… Да и сказание.
Так или иначе, расследование проводить было необходимо. Оно и не оканчивалось никогда, начавшись с первого похода в эти края.
Хотя, поднимаясь по реке, я уже оставил далеко позади край Меркурия. Река увлекала все выше. То есть течение-то и сносило, а мысль об истоках, какие-то неясные ожидания, сны манили дальше… еще сотня взмахов весла… до песчаного мыса с ивами, а там – до железисто сочащегося обрыва с черными окаменевшими корнями и какими-то ржавыми черепушками, норами, обнажившимися в это засушливое лето, – и еще выше, к черной стене елового леса, уже слабо наплывающего смолистым ароматом – и вон к тому почти белому песчаному берегу, с которого вдруг бросается прямо в воду рыбак в серой одежде – и летит, раскинув крылья, как цапля, – а там – к первой неяркой, но крупной звезде над смутными кипами орешников и лип, мимо ручьев, тихо или звучно впадающих в неостановимую реку, мимо кувшинок, ивок, рухнувших мертвых деревьев, медленно шевелящих тяжелыми ветвями. Движение вверх по реке можно сравнить с исследованием причин какого-либо явления.
Метафорический привкус здесь неизбежен. И, например, кулики-перевозчики, стремительно проносившиеся над водой, ассоциировались у меня с времирями Хлебникова, хотя у него времири летали там, где ели. Но с водой, рекой на самом деле они рифмуются лучше. Или это слишком примитивно?
Для меня еще важна была и река как речь, речь этой земли осин, ив и берез, глиняных обрывов. Постичь речь своей земли – сверхзадача путешествия. Прослышать в сегодняшней речи слова древние, сокровенные. Древние индийцы отождествляли главную реку сакральной географии Сарасвати с Вач, богиней Речью и просили у нее снисхождения. В своих гимнах пели: «Некоторый, видя, не видит Речи, / некоторый, слыша ее, не слышит, / но которому она отдается, / как жена в нарядах ему супруга». У познавшего Речь вода до уст, у других – по плечи, а в «сердце дух остер воспламененный».
Ну, а мне мерещилась некая рыба речи. То есть, по сути, молчание речи? Постичь молчание речи – значит овладеть таинством слова.
Мне вспоминался Морис Бланшо, его странная книжка «Ожидание забвения». Там описываются мучительные отношения «героя» и ускользающей загадочной «героини», которую я расценил как речь или вдохновение. Речь – это, конечно, женщина. Я уже не помнил всех подробностей этой книги. Да и какие подробности? Что там происходило? Это так называемое фрагментарное письмо. Внутренние потемки, в которых проступают мерцающие, стремящиеся окуклиться слова. Одни принадлежат «герою», другие как будто «героине». Они изводят друг друга и без друг друга не могут. Даже в названии там рассогласовка. Ожидание забвения? Нет. «Ожидание забвение». Ожидание чего? Забвение чего?
И я, скромный странник своих пространств и книг, начинал думать о речи как о персонаже. Временами она как будто просто тащилась тенью за мной. Без нее я не мог думать. А значит, быть. «Нравится ли тебе молчание?» – хотелось бы мне спросить. Но она тут же исчезала. И я трезво думал, что это все страсть к персонификации, какая-то детская игра. Справа струилась моя тень, башмаки взбивали легкие облачка пыли… Вот если бы увидеть под тенью облачка ее пыли. Было очень жарко. Иногда постукивали камешки.
Появилась машина.
Да! Теперь здесь проезжали даже легковые авто. А раньше только телеги и тракторы. По местности пролегла дорога, усыпанная гравием. Она вела в Глинку. Поначалу мы восприняли это как катастрофу. Но потом увидели, что машины на ней появляются крайне редко. Дорогу построили, скорее всего, в стратегических целях: из Прибалтики как раз вывели военную часть и разместили ее за Глинкой. Что было делать? Копать траншеи?.. Конечно, благодаря ей многие уголки местности стали доступны для других. Но еще оставались укромные схроны.
Немного успокаивало и такое соображение: по льду Байкала тоже идет дорога. И я помню изумление, испытанное в глухом зимовье в устье речки Таркулик, когда увидел в оконце движущуюся среди чистых фантастических торосов черную партийную «Волгу». Ну, а летом там по всему морю ходят катера и моторки.
Автомобиль приближался. Это была белая «Нива». Я сошел на обочину, отворачиваясь от облака пыли. По звуку понял, что шофер сбавляет скорость. Наверное, хочет поуменьшить шлейф. Но, поравнявшись со мной, «Нива» неожиданно остановилась.
…И тень шарахнулась куда-то в сторону, в поле, рыже-белесое от выгоревшего на солнце бурьяна.
Я оглянулся. В открытое оконце на меня смотрел молодой мужик с широким белесым и слегка розоватым от жары лицом. Рядом сидела женщина, сзади – дети.
«Я просто пойду мимо», – помыслил я и двинулся дальше по дороге.
Но водитель окликнул меня.
А я не оглянулся, мерно шагая по знойной дороге. Что-то быстро проговорила женщина. Мужчина ей отвечал. «Нива» еще немного постояла, и звук ее начал удаляться. Я просмеялся тихо в голос. Но ведь это не в счет? Или смех нарушил молчание? Ну, тогда и вообще нельзя дышать, кашлять, сплевывать. Ведь вздох может быть красноречив. Звуки тела – речь жизни. И тогда – все речь, любое слышимое колебание воздуха. Плеск воды, шуршание трав, треск ветки, стук дождя, вой ветра, писк синицы, хруст снега, гром, журчание. Такова речь мира. И в основном голоса принадлежат воде и воздуху. Ветер с водами всегда разговаривают. Гром – грохот энергии, зарядов, накопившихся в облаках.
Я оглянулся. Вдалеке пылила «Нива». Так и не узнал, о чем хотел спросить, водитель. Наверное, обсуждают с женой эту встречу. Есть пища для разговора.
Это все происходило еще в начале моего плавания. Мне необходимо было вернуться в город, чтобы уладить кое-какие дела. А именно сдать билет на самолет. Я собирался отправиться на Байкал еще раз. Но плавание по Днепру захватило меня. Может, это и есть истинное странствие, подумал я.
