– Ну, так чё, я встаю? Не станешь стрелять? – крикнул Фёдор.
– Полежи пока. Щас начкар придёт, пусть он решает. Фамилия как твоя?
– Трошин! А тебе зачем?
– Начальник караула как раз из третьей роты.
– А как фамилия?
– Чё тебе ещё рассказать? – язвительно поинтересовался часовой.
– Да ладно, чё ты! – отозвался Фёдор. – Говорю же, я тоже из третьей роты!
– Ну, Ильин! – после некоторого молчания отозвался разговорчивый военный.
– Знаю! Лейтенант Ильин, командир второго взвода. Я в первом был. У меня командиром был лейтенант Киреев. Тоже погиб в том бою.
– А чё ты так шепелявишь?
«Вот сука!» – без особой злости подумал Трошин.
– Ладно, вставай. Иди сюда. Автомат в вытянутых руках за ремень держи.
«Обошлось…» – облегчённо подумал Фёдор, поднимаясь.
Подойти близко часовой не разрешил – посадил Трошина на снег метрах в десяти от себя. Автомат заставил отбросить в сторону, руки держать на виду.
Фёдор беспрекословно подчинился.
Вскоре появился запыхавшийся начальник караула в сопровождении двух бойцов.
– Почему стрелял?! – сходу выпалил он.
– А вон, – солдат кивнул в сторону Фёдора.
Начкар развернулся.
– Трошин? – удивлённо переспросил он.
– Так точно, товарищ лейтенант. Я.
– Откуда ты? – продолжал удивляться Ильин.
– Ранен был, вон, прикладом зубы все высадили, – Фёдор оскалился, – воспаление пошло…
– Ага, приклад с мылом помыть забыли, – съехидничал часовой.
Трошин, не обращая внимания на колкую реплику, продолжил:
– Добивать не стали. Ну, я, в общем-то, и не возражал. Наверное, федеры подумали, что убили меня… Когда очнулся, чувствую, херово мне. Сумел выйти к церкви. Она там, в лесу через поле…
Офицер кивнул. Знаю, мол.
Воодушевлённый Трошин говорил дальше:
– Выходили меня. Как оклемался более-менее, сразу сюда.
Офицер подошёл вплотную, протянул руку Трошину, продолжавшему сидеть на снегу.
Фёдор протянул свою, чувствуя, как начкар помогает ему подняться. И уж совсем удивился, когда лейтенант заключил его в объятия. Чего-чего, а такого тёплого приёма Трошин не ожидал. Это настолько тронуло его, привыкшего к чужой и собственной подлости, что невольные слёзы выступили на глазах.
Вопреки многим лживым современным книгам и фильмам, где в погоне за дешёвой сенсацией очерняется вся Великая Отечественная война, особый отдел, куда угодил Трошин, ничем не походил на выдуманные горе-писаками, сценаристами и режиссёрами якобы тогдашние особые отделы из военного прошлого – гротескно жестокие и несправедливые ко всем поголовно, попавшим в переплёт. Здесь не пытали, не били и даже не орали. Просто документально оформили показания и отправили в госпиталь.
Не веря, что так легко отделался, радостный Трошин на попутках добирался до военно-полевого госпиталя, то и дело предъявляя патрулям сопроводительные документы: не дезертир, мол, всё в порядке.
Фёдору удалили осколки зубов и начали готовить к протезированию. Сразу предупредили, чтоб не рассчитывал на что-то особенное, поэтому установят «мост». Никаких дорогих имплантов не будет. Времена не те.
Но Трошин и этому рад был. А пока, ожидая новые зубы, он помогал санитарам, размышляя о том, что всё-таки высшие силы дают ему возможность искупить грехи. Вот сейчас он облегчает по мере возможности муки других, а это доброе дело. Пусть оно не такое значимое и не перекроет все прежние злодеяния, но начало положено.
Эти мысли очень грели и придавали воодушевления.
Однажды, выбрав свободную минутку, Фёдор пошёл к расположенной неподалёку от госпиталя православной часовенке.
Народу там собралось немного. Вместо привычных свечек, ставших дефицитом, горели лампадки.
Трошин нерешительно встал у одного из образов – он не знал, чьего именно, и мысленно попросил прощения у Бога.
Попросил, как сумел.
Какого-то особого облегчения на душе не появилось, но осталась уверенность в правильности поступка. Главное – искреннего, а не для галочки, не на всякий случай, чтоб зачлось где-то там, в «небесной канцелярии».
Вскоре Фёдор обзавёлся новыми зубами, ужасно непривычными и даже неприятными, но приходилось терпеть.
Он вернулся в свою роту, почти полностью из нового пополнения.
Немногие «старички» встретили его тепло и радостно.
Растроганный Фёдор думал, что теперь уже точно никогда даже не попытается перейти на чужую сторону. И будет сражаться со всей яростью против не пожелавших принять его.
* * *
До лета семнадцатого года Андрей Николаевич крутился как сумасшедший, выполняя свои обязанности при штабе армии по руководству отделом по связям с общественностью.
Работы было через край. Положительный имидж федеральных войск создавался профессионально, с участием многих специалистов, в том числе и отделом Савельева.
Со стороны Объединённой Оппозиции информационная война велась с не меньшим накалом. Борьба за умы народа шла ожесточённая, в ход пускались любые средства, позволяющие получить хотя бы минимальное преимущество.
Андрей Николаевич находился не только в штабе – очень мобильном, дабы не попасть под артиллерию противника. Ему приходилось бывать и на передовой, где весной закипели кровопролитные бои.
Положа руку на сердце, Савельев не предполагал, что драка станет настолько жестокой и беспощадной. Не верил до последнего, пока не полыхнуло по-настоящему.
В душе Андрей Николаевич не раз благодарил командарма, давшего возможность переправить семью за границу. Он часто разговаривал по скайпу со своими, видел их – счастливых и беззаботных, испытывая глухое раздражение к родным, не желающим ничего знать о своей Родине.
В Европе тоже было неспокойно. Конечно, далеко не как в России.
Тамошние организаторы беспорядков и кровавых терактов творили свои чёрные дела, но не трогали Швейцарию – давно нейтральную, с гарантией банковских вкладов.
В безопасности своих капиталов сильные мира сего нуждались.
Счёт у семьи Савельевых был весьма солидным даже по меркам банкиров, привыкших к очень состоятельным клиентам. Поэтому жилось беженцам на чужбине среди альпийских лугов, чистейшего воздуха, сверкающих ледниками пиков, пронзающих синее небо, несравнимо лучше, чем на родине утопающей в крови, в слезах, задыхающейся в дымах пожарищ, страдающей от голода, насилия, жестокости, умирающей с каждым погибшим солдатом и мирным обывателем.
Лишь мать, утирая мятым платочком с красных глаз слёзы, всякий раз интересовалась, когда приедет сыночек. Не слышно ли чего о Ванюше и Феде, об их семьях?
