Молодой парень сидел потупясь, будто нашкодивший ученик перед учительницей. Потом поднял голову и произнёс глухо:
– Спросите чего полегче.
– Полегче, – сквозь слёзы горько усмехнулась Елена. – Нет у меня лёгких вопросов. Не может их быть, когда я на руках держала девочку свою…
Женщина опять заплакала.
Лейтенант тяжело поднялся, вышел из вагончика, трясущимися руками достал из пачки сигарету, прикурил, втянув полной грудью дым, длинно выдохнул, опять затянулся уже не так глубоко, глядя куда-то вдаль, будто пытаясь там отыскать ответы на проклятые вопросы…
Солдаты со стороны хмуро смотрели на своего командира.
Подошёл сержант и сказал:
– В штаб доложил. Там уже знают. Из посёлка утром сообщили, что нашли колонну. Как бы на нас эти диверсанты не вышли. Профи, судя по всему. Перещёлкают как птичек.
– Не перещёлкают. Ты перед подчинёнными не болтай, чтоб паниковать не начали. И бдительность усиль.
– Есть усилить бдительность, – ответил сержант. – А с этой что? Куда её?
– Пойдёт какая-нибудь колонна, передадим, пусть доставят в лагерь беженцев. В город ей всё равно не пройти, да и нечего там делать.
* * *
Для сопровождения Трошина к особистам выделили вооружённого автоматом того самого бойца, что прикладом высадил ему все передние зубы, отчего лицо болело нестерпимо, губы разбиты, язык распух, дёсны с осколками зубов кровоточили.
Мужик выглядел лет на сорок пять. Он, как и большинство других, был экипирован в валенки, пятнистые утеплённые штаны, такой же бушлат и шапку.
До войны подобный типаж Фёдор встречал едва ли не каждый день: как-то незаметно в быт россиян вошла манера носить такую одежду, дешёвую и практичную, уверенно вытеснившую другую, из иной эпохи, но тоже прочно связанную с тяжёлыми для страны временами – ватные телогрейки и стёганые штаны чёрного цвета.
Мужик выглядел недовольным, нахохлившимся и даже злым.
Из короткого разговора между солдатом и командиром, Трошин понял, что идти придётся более десяти километров в одну сторону. Этим боец и был недоволен, поскольку ему предстояло ещё обратно топать.
На его ворчливое недовольство командир безапелляционно заявил, мол, зачем в плен опозера взял, надо было кончать там, на поле. Раз не добил, теперь отдувайся, веди к особистам. А хочешь, грохни прямо здесь, но выкручиваться в особом отделе будешь сам.
Мужик матюгнулся досадливо, сунул запазуху сопроводительные документы.
Фёдор, обращаясь к чужому командиру, как мог, прошамкал:
– Руки хоть развяжите. Лицо болит, буду снег по дороге прикладывать.
– Ничё, потерпишь! – процедил мужик.
Но командир сказал хмуро:
– Развяжи, не убежит по такому снегу, а попытается – тогда уж стреляй.
– Это я завсегда! – осклабился мужик, продемонстрировав прокуренные потемневшие кривые зубы, вероятно, никогда не подвергавшиеся осмотру стоматологом.
– Пристрелит он меня сразу за околицей, – отчаянно произнёс Трошин, сплёвывая сукровицу на искрящийся под солнцем снег.
Краем глаза он уловил, как передёрнулось брезгливо лицо офицера, и понял, просить его о чём-либо бесполезно, хорошо хоть руки приказал развязать.
А мужик, глядя презрительно на Трошина, опять осклабился:
– Чё, ссышь?
– Всё, уводи его, – хмуро бросил офицер.
Подчинённый пнул Фёдора в зад и прикрикнул зло:
– Пшёл, коз-зёл!
Трошин медленно побрёл вперёд.
Они шли мимо армейских палаток, машин, бронетехники. Везде кипела обычная суета, свойственная всем армиям, находящимся во фронтовой полосе.
Пару раз мужика окликнули, дескать, кого и куда ведёшь? Сопровождающий отвечал с глумливым подтекстом, мол, веду опозера к особистам, да не доведу, видать, помрёт в дороге. Солдаты ответ посмеивались.
А Фёдор думал тоскливо:
«Зачем тогда предлагают переходить на их сторону? Если такое обращение со всеми, то лучше уж воевать до последнего, бить этих тварей. Чем быстрее перебьём, тем скорее со своими семьями встретимся. Зря я перешёл к ним. Знал бы, ни за что не полез под расстрел. Этот мудак точно шлёпнет меня на полпути или даже раньше, чтобы возвращаться недалеко, а потом скажет, бежать хотел пленный. И никто разбираться не станет.
Что ещё тутошние особисты выдумают, если доберусь до них живым? Им-то зачем весь этот геморрой? Или тоже исполняют спущенную сверху директиву?
Театр абсурда какой-то!
Чёрт… как челюсть-то болит…»
От блокпоста, организованного по всем правилам, расположенного за лагерем примерно в паре вёрст, Фёдор и сопровождающий отошли ещё с километр. Укатанная многочисленными колёсами снежная колея, прежде шедшая по полю, теперь убегала за невысокий убелённый пригорок, утыканный промороженным кустарником.
Пригорок визуально приближал горизонт, и казалось, за ним ничего нет. Это и есть край несчастливой русской земли, не знающей покоя, терзаемой то супостатами, то своими, идущими брат на брата.
С возвышенности открылся вид на пологий спуск и обширную, сколько хватало глаз, пустошь с темнеющими проплешинами хвойника и частыми вкраплениями смешанного леса. На горизонте, ставшем теперь далёким-предалёким, синели отроги Саян.
Великие сибирские пустоты!
Здесь на сотню вёрст можно не встретить ни одной деревни, ни одной живой души. А дальше на север так и вовсе на многие сотни километров глухомань и безнадёга. Там даже в двадцать первом веке есть только направления, а в иных местах дороги такие, что и танки застрянут. Но и эти направления тоже заканчиваются и нет дальше никаких дорог и даже тропинок. Просто нет и всё. Привыкшим к цивилизации подобное представить непросто.
На пригорке сопровождающий вздохнул устало:
– Фу-х! Запарился я с тобой совсем. Передохну чутка.
Он сел на снег.
– Темнеть скоро начнёт, – с трудом произнёс Фёдор, предварительно сунув холодную горсть в распухший рот.
– Соображаешь, – усмехнулся мужик.
– Чё тут соображать-то, первый день живу, что ли? – буркнул Фёдор, отворачиваясь и тоже собираясь присесть, благо утеплённые штаны позволяли.
Однако слова мужика заставили развернуться к нему.
– Это верно, не первый, но последний, – произнёс сопровождающий желчно.
От него вообще исходило столько неприязни, что при других обстоятельствах его посчитали бы ущербным, обозлённым на жизнь неудачником. Наверное, так оно и было, только война несколько скрадывала эти особенности. На войне многие озлобляются.
– Эк, вытаращился! – со снисходительным превосходством хмыкнул мужик, искоса поглядывая на Трошина, раскуривая сигарету, выпуская изо рта и носа синеватый дымок. – Ты что, думаешь, я тебя по темноте поведу? Нахер ты нужен! Только темнеть начнёт – застрелю и все дела. Никто ничего мне не сделает. Не та ты птица, чтобы особисты мурыжили меня. Им и самим это не надо.
